Оборотный город - [83]

— Иловайский! — окликнул меня громоподобный голос моей любимой, когда я вышел за ворота. — Мони и Шлёмы сейчас нет, бабка Фрося занята, отец Григорий пьян, скотина! В общем, тебя Павлушечка проводит. Не дёргайся, я его уже предупредила, больше облизываться не посмеет. А доведёт до места — с меня вишнёвый кекс. Всё равно засохнет, я на диете. Короче, выясняй всё у Вдовца. И попробуй только позволить им тебя съесть, хоть кусочек. Не прощу и не помилую! Тебя, разумеется…

Переживает. Стало быть, не так уж я ей и безразличен, а значит, прав дядюшка, у нас ещё всё впереди! И пусть это лишь мираж, и мы отлично знаем, куда заводят мечты, я готов сто раз раскаяться в том, что сделал, чем тысячи раз корить себя за то, что НЕ сделал. Даже если эта любовь — самая большая ошибка в моей жизни, но пусть будет…

Питейное заведение Вдовца я бы прекрасно нашёл и сам. Как у большинства казаков нашего рода, у меня было врождённое чувство ориентации в пространстве. Хотя бы раз попав в незнакомое место, самой загогулистой дорогой, с завязанными глазами и идя спиной вперёд, я точно знал, что во второй раз легко найду его без провожатых. Полезное умение для тех, кто половину жизни проводит в военных походах по чужим краям, городам и весям…

— Погоди, человече.

Из-за ближайшего поворота, грузно топоча и держась за сердце, меня нагонял предательский мясник Павлушечка. Мощная туша, интеллигентные манеры, детское лицо и полное отсутствие одежды, за исключением замызганного кровью и нутряным салом кожаного фартука, — зрелище, угнетающее до рвоты…

— Хозяйка просила присмотреть за тобой. И уж так просила, что захочешь — не откажешь, ибо себе дороже, — выпалил он, приблизившись так, что я невольно потянулся за плетью:

— В провожатых не нуждаюсь.

— Понимаю, — печально вздохнул мясник, отшагнув чуть в сторону. — Я же не в претензиях за прошлое. Сам виноват, поспешил, не спросил о здоровье, не поговорил по душам, не объяснил, не обнял, не успокоил! А ведь у нас всё могло быть иначе…

Я слегка застопорился, потому что в моём понимании подобные намёки должны иметь под собой хоть какие-то основания, а в нашем случае не было ничего! То есть абсолютно ничего, исключая один-единственный интимный момент, когда эта скотина коварнейшим образом пригнула меня к мясницкой плахе и взялась за топор…

— Не доверяешь, казаче?

— Психом надо быть, чтоб вам верить, — открыто признал я.

Павлушечка виновато поскрёб пятернёй грязный лысый череп и, не смущаясь, продолжил:

— Так, может, забудем всё и начнём заново? Дадим чувствам второй шанс…

Ей-богу, а вот уже такую больную фантазию надо лечить с размаху помойным ведром по морде! Но у меня под рукой была только нагайка, да и последствия горячей порки могли оказаться самыми непредсказуемыми, в том смысле, что он, похоже, только этого и ждёт.

А потому я просто прекратил бессмысленный разговор и широким шагом двинулся вниз по улице.

— Не бросай меня, человече! — Сзади опять раздалось обиженное сопение. — Хоть рядом идти позволь, Хозяйка узнает — не обрадуется, а жить-то ещё хочется, а?

Я вспомнил, как бодренько Катенька опускает рычаг на стене, поливая мирную толпу нечисти огненным крещением, и, вздохнув, вынужденно замедлил шаг, чтоб мяснику не пришлось бежать. Увы, моё милосердие и на сей раз привело к наихудшим последствиям…

Нет, губ он на меня не раскатывал, зубы не показывал, тесаком не грозил и на спину не бросался, но зато болтал всю дорогу не затыкаясь, как завзятая базарная сплетница. Причём ведь только о себе, любимом! Поверьте, это надо было суметь пережить…

— Я ведь не со зла, Иловайский. Я думал, что, освятив твоим мясом прилавок своей лавки, сразу два добрых дела сделаю — и постоянных покупателей свежатинкой побалую, и дяде твоему за позор отомщу. А за двойное добро и тебе бы жертвой лечь нестрашно. Да ты бы и не почуял ничего, ибо топор у меня острее бритвы, орудие труда в порядке достойном содержу. А всем, кто телом своим мою торговлю обеспечил, уж наверняка прямая дорога на небеса! Ибо сие венец мученический, а это ведь тоже богоугодное дело, казаче…

Из полутёмного переулка неожиданно раздался холодящий кровь вопль, и прямо на меня кинулся сухонький рогатый маньяк в лапсердаке и с шилом в руке, кривые волосатые ножки кончались козьими копытами. Мне даже не понадобилось браться за плеть. Павлушечка с невероятной для толстяка скоростью выбросил вперёд окорокообразный кулак, и злодейский стрекулист отлетел на десять шагов, пробив собой чью-то стену.

— O tempora, o mores![8] Никакого обхождения у нынешней молодёжи. Прибежал, убежал, ни тебе «чтоб ты сдох!», ни мне «я больше не буду»… Куда катится весь этот мир, человече? Где утерянные идеалы нашей юности, где высокие устремления, чистота помыслов, благородство целей? Всё пóшло и низменно, литература вульгарна, общество погрязло в сером быте, поговорить о тенденциях учения Сократа и Вольтера решительно не с кем. Моё либидо угнетено и волей-неволей вступает в борьбу с альтер эго!

Позади раздался тот же приглушённый визг, дробный топот, и растерявший все мозги тощий тип на копытцах предпринял вторую попытку атаки. Откуда вообще на мою голову взялся этот самоубийца? Мощная длань Павлушечки размазала его по плинтусам и карнизам, соскребла остатки, скатала в неприглядный колобок и закинула на ближайшую крышу. Неужели и после этого не поумнеет…