Оборотень - [26]

Но в тот далекий летний день…

Гюльнаре вернулась счастливая и разложила печенье на камне. Ей нравилось снимать с пробок проволоку и вытаскивать их. В те времена пробки почти не стреляли.

— Я один раз пробовала шампанское! А ты?

Нет, Эрлинг никогда не пробовал шампанского. Он был честен. А оно вкусное?

— Мне дали только один глоток, но, по-моему, лимонад вкуснее.

Эрлинг пил лимонад из бутылки и чувствовал свое превосходство — у непривычной к этому Гюльнаре язык застревал в горлышке. Печенье таяло во рту. Эрлинг вспомнил водку, которую пил у дяди Оддвара, и решил, что лимонад ему нравится больше, однако признаться в этом он не мог. Мужчина должен предпочитать водку лимонаду. Ты настоящий мужчина, не то что твой брат, сказал ему дядя Оддвар. Пока у нас жил Густав, черт бы его побрал, я не мог выпить водки в собственном доме. Он задирал нос перед родным дядей. Я считаю, что он мразь, сказала тетя Ингфрид и выпила лишнюю рюмку за позор Густава. Весь день мы с Оддваром вели себя образцово и выпивали только вечером, когда Густав сидел в уборной. Не жизнь, а мука.

Гюльнаре все время волновалась, не зная, который час. Эрлинг успокаивал ее — он по сумеркам умеет точно определять время. И каждый раз это производило на нее неотразимое впечатление. Держась за руки, они ушли из владений Пола X. Туресена Виига, надгробные плиты. Им было грустно покидать тихую приветливую улицу, и они шли медленно. Еще слышалось пение дрозда. Эрлинг выпустил руку Гюльнаре и взял одну из ее кос. Его взволновало ощущение собственной силы, вот если бы он мог идти позади нее, держа в каждой руке по косе: Скачем, скачем быстро, конь по кличке Искра!..

Сперва она испугалась, но потом оставила свою косу у него в руке, Эрлинг видел, что и с ней тоже творится что-то необычное. Она сказала дрогнувшим голосом:

— Но если мы кого-нибудь встретим, ты должен сразу же отпустить мою косу.

Воскресным июльским утром они поплыли на пароходе в Несодден. На пароход они пришли по отдельности и делали вид, что не знают друг друга. Сойдя на берег, Эрлинг шел вслед за Гюльнаре, пока она не села на обочину. Он навсегда запомнил ее в пестром платье среди травы и цветов, улыбающуюся ему счастливой, смущенной улыбкой. По знакомым ей дорожкам и тропинкам они пошли в лес и вышли к большой круглой скале на восточном берегу Несоддена, Гюльнаре правильно рассчитала, что там они никого не встретят. Некоторое время они грелись на солнце и смотрели на воду, но когда решили поесть, укрылись в лесу среди сосен. Гюльнаре принесла с собой корзиночку с бутербродами. Она опять сказала родителям, что идет к подруге. Когда-нибудь это плохо кончится, говорила она, я даже думать боюсь об этом, но я просто умру, если больше не увижу тебя.

Эрлинг открыл глаза и посмотрел на поля Лиера. Он ощущал присутствие Фелисии сильнее, чем раньше, и мысленно повторял слова Гюльнаре: Я просто умру, если больше не увижу тебя.

Гюльнаре не ошиблась. Они таки лишили ее жизни. Забили насмерть, когда ей было четырнадцать лет.

— Эрлинг, милый, а если тебе когда-нибудь станет скучно со мной? — спросила Гюльнаре с полным ртом.

Она прекрасно понимала, что это невозможно. Потому и спросила. Он вообще не жил до этого. Много лет спустя — воспоминания о Гюльнаре были уже окутаны туманом — он снова подумал о том же, но мог уже кое-что добавить к этому: Я вообще не жил до этого, и у меня долго не было оснований полагать, что когда-нибудь я буду жить еще раз. Теперь я многое понимаю лучше, чем тогда.

Эрлинг и Гюльнаре сидели поодаль друг от друга и любовались фьордом с белыми парусами. Потом он лег, опершись на локоть, и стал смотреть на нее. Она как будто читала его мысли или свои собственные, потому что тоже легла на траву, но чуть в стороне от него — так, чтобы следующий ход снова сделал он. Все эти уловки имели бесконечно большое значение. За тот месяц, что они были знакомы, они только держались за руки, или он брал в руки ее косы, или оба вздрагивали, случайно коснувшись друг друга, точно их пронзало током, а однажды в трамвае их случайно крепко прижало друг к другу. Эрлинг всегда боялся испугать Гюльнаре, как боятся вспугнуть птицу или ребенка, — вдруг она оттолкнет его и уйдет навсегда? Она принадлежала к другому кругу, это не Ольга, которой он однажды попытался овладеть в прачечной в Рьюкане, потому и любовь его была такая странная, ни на что не похожая, а все дни и ночи были освещены сиянием. Он робко подвинулся к ней поближе, и вскоре уже ее голова покоилась у него на плече. Они знакомились с телами друг друга сквозь одежды 1915 года — ведь и тогда люди любили друг друга, — и это посвящение имело над ним такую власть, что даже годы спустя Гюльнаре, которой он так никогда и не обладал, не подпускала его к постелям других женщин.

В одной из книг, которыми Эрлинг упивался в Рьюкане, он прочел: «Она покраснела, как молоденькая девушка, когда герцог поцеловал ее в первый раз». Он часто представлял себе, как герцог торжественно пересекает комнату и целует ту или иную молодую девушку. Милостиво раздавать поцелуи налево и направо было привилегией мужчин. Понимая, что рано или поздно ему придется первый раз поцеловать Гюльнаре, Эрлинг нервничал — это было все равно что оказаться без денег, когда девушке захотелось выпить лимонада. Он даже не знал, как надо целоваться, знал только, что это, к сожалению, слышно на большом расстоянии, но был готов на любые жертвы, лишь бы не выставить себя в глупом виде.