Оборотень - [10]

— Эльзасцы пьют в обед пиво, как и немцы, — спокойно, но громко отреагировал комиссар полиции, прежде чем за Карлом захлопнулась дверь.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил у друга Гюнтер. — Ты действительно проголодался?

Дорнье рассеянно посмотрел на друга.

— Я… Я поеду, кажется, домой…

* * *

Если бы кто-нибудь мог проникнуть в эту ночь на квартиру комиссара полиции, старого холостяка Вольфганга Дорнье, он немало подивился бы. Отослав прислугу, мадам Жаклин, которая ничуть не удивилась неожиданному отпуску (у Дорнье и на дому частенько бывали ночные совещания), хозяин занавесил окна и открыл старый, покрытый пылью секретер. Из нижнего ящика он извлек тщательно завернутую в три слоя пергамента папку, на которой было начертано карандашом — «Письма».

Видимо, содержание папки было заветным, и к нему нечасто прикасалась человеческая рука. Электрический кофейник, который включил Дорнье, давно перекипел и автоматически выключился, а комиссар полиции в пижаме, обхватив обеими руками седеющую голову, читал аккуратно подшитые пожелтевшие листы — письма тех, кого уже не было на свете, но чьи образы всегда жили в его сердце.

Сначала шли Ее письма. У Нее было имя, но Дорнье никогда никому не называл этого имени. Даже про себя, шепотом, не произносил, словно боялся еще раз убить Ее, свою Любовь.

Последнее письмо было из Орадура. Она гостила там у тетушки. Больше писем не приходило. Ее не стало, как не стало и Орадура.

Дальше шла переписка отца с матерью, когда они были еще совсем молодыми. Дорнье благоговейно перелистал эти страницы, не читая, словно боялся неосторожным взглядом оскорбить те нежные чувства, которые были исповедально доверены бумаге.

И наконец он добрался до главного. Это было измятое и потертое письмо, нацарапанное каким-то составом коричневого цвета, весьма отдаленно напоминающем чернила. И лишь почерк с резкими пиками заглавных букв говорил, что автор и в лагере смерти остался несломленным. То была рука отца Дорнье, Жана Дорнье, участника движения Сопротивления, борца за свободу Франции.

Вольфганг взял лупу и, водя ею по выцветшим строчкам, еще раз вслух прочитал:

«…Сын мой, заклинаю тебя: если ты сможешь что-то сделать для человека по фамилии Брюдер, сделай, как будто бы ты это делаешь для меня…»

Вольфганг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Да, человека, который принес ему письмо отца, звали Карлом Брюдером, точно так же, как этого молодого сопляка, который до смерти напугал сегодня комиссара полиции и которого Дорнье должен передать в руки правосудия.

* * *

И еще один человек не спал в эту ночь. Он сидел не в кресле, а на деревянной жесткой скамье, и не в роскошной квартире, а в камере-одиночке. Закусив до крови губу, Карл Брюдер думал о своей недлинной жизни.

С тех пор, как помнит себя Карл, жизнь оборачивалась к нему только несправедливой стороной. А так хотелось справедливости!

Хотелось, чтоб его хоть раз в жизни обнял отец. Но Карл даже не помнит его. Его, спившегося шахтера буроугольного карьера, взяли и увели из ночного ресторана, где он ударил по физиономии генерала, полезшего на глазах у всех к матери Карла, певичке и танцовщице «для всех». Мать вскоре тоже умерла, оставив Карлу английскую фарфоровую чашечку, колье с неподдельными камнями, подаренное ей отцом, когда тот был в силе и неплохо зарабатывал, да еще конверт с исповедью, из которой Карл и узнал историю с генералом.

Карлу хотелось также, чтоб из небытия выплыл образ его Деда, награжденного славой, а не забытого всеми, даже теми, за кого отдал тот свое здоровье, свое благосостояние и даже жизнь. Но деда давно нет, и Карл даже не знает, где могила деда. Ах, если б найти ее!

Узнику предварительной тюрьмы при полицейпрезидиуме еще страстно хотелось, чтобы люди поняли и самого его, Карла Брюдера, признали в нем незаурядную личность, увидели в нем талант изобретателя.

О, как ненавистна Карлу Брюдеру несправедливость! «Ну совершил человек, допустим, один отважный поступок, сыграл в кино удачно роль, спел на конкурсе одну хорошую песенку, написал книгу, и — на тебе! — слава ему, почет на всю жизнь. А ведь в жизни есть более талантливые и способные люди, только они не имеют возможности проявиться. Носят они в себе свой талант, и никому нет до них дела. А общество от этого теряет. Зароют талант на кладбище, так и не узнав, чего он стоил… Даже любят люди друг друга странно и дико. А все оттого, что не хотят понять друг друга. Живут в разобщенности мышления… Еще Эзоп сказал, что «словами» человек пользуется, чтобы скрыть за ними свою мысль». Ах, если б люди обменивались мыслями, а не словами! У нас не было бы тогда дутых авторитетов!»

И еще думал Карл о том, что человечество стоит на краю гибели и что погубят его, конечно же, генералы, которых он ненавидит с детства. «Почему так слепы люди? Разве они не видят, что военно-промышленный комплекс — вот могильщик всего живого на планете. Так не пора ли закопать самого могильщика!? Конечно, пора! Но что получается на деле? Стоит тебе поднять голос против этих губителей жизни, как тебе же подобные хватают тебя и бросают в камеру. Так погиб Ганс Брюдер… А в чем он был виноват? Разве это вина — вступиться за честь жены? Но там был генерал! Или кого защищает этот Дорнье, полуфранцуз-полунемец? Он думает, что спасает отечество? Или порядок? Или закон? Дудки! Он подыгрывает военно-промышленному комплексу. И тем самым помогает человечеству идти к петле, к смраду ядерного взрыва, к пеплу, который покроет все на свете, если оставить все так, как это происходит на Земле теперь…»