Обнаженная тьма - [4]

– Свои! – радостно ответил гость, становясь так, чтобы его было видно в «глазок».

– Что еще за свои? Нету у меня никаких своих! – раздалось за дверью недовольное бурчание, однако «глазок» все-таки осветился, а через мгновение раздалось удивленное восклицание, и начался процесс открывания дверей.

«Вот это точно! Никаких своих для тебя нет, только чужие», – подумал гость, стоически снося лязганье замков и засовов. Создавалось такое впечатление, что открывают не квартиру, а какой-то амбар, так все гремело и ухало.

«На месте воров я грабанул бы его просто из спортивного интереса, – угрюмо усмехнулся гость. – Хотя боится он не воров…»

Как гласит вековая мудрость, все на свете когда-нибудь кончается. Окончилось и ожидание перед лязгающей дверью. Она скупо приотворилась, недовольный голос так же скупо отмерил словцо:

– Входи.

«Ну это уж ты расщедрился! – усмехнулся гость. – Тут бочком, бочком вползти бы…»

Наконец-то он проник в нору этого загнанного зверя! Ничего, хорошая нора. Трехкомнатная, просторная. Добротный и, пожалуй, дорогой мебельный гарнитур, какие-то сервизы, сервизы на полках горки… Куда столько одному человеку? Захламлено все, правда, донельзя, мебель покрыта толстым слоем пыли. И запашок, конечно, выдающийся… Обычно такой уровень запашка зовут емким и выразительным словцом – вонища. Впрочем, трудно ожидать, чтобы загнанный зверь еще и порядок наводил в своем логове…

Гость обратил внимание на стопки пыльных газет, громоздившиеся на диване, на стульях, на полу. Глаз у него был острый, да и знал, чего ждать, поэтому сразу приметил, что газеты здесь были в основном украинские и молдавские. А на русском языке – только «Казачья правда»: боевой листок, издававшийся «горсткой казачков-экстремистов» – то есть тех, кто носил штаны с лампасами и бряцал шашкой с темляком не ради одного лишь опереточного эффекта.

Гость представил себе, сколько кайфа словили бы «казачки-экстремисты», доведись им оказаться в этой квартире, – и огорченно покачал головой.

«Увы, ребята, при всем моем к вам уважении эта информация не для вас… Все, что я могу для вас сделать, это когда-нибудь потом, через некоторое время, дать вам знать – конфиденциально, разумеется, и строго инкогнито, – что самое заветное ваше желание выполнено, некий пан, вернее, домнул,[1] уже приказал…»

– Ты чего, в музей пришел? – неприветливо прозвучало рядом, и гость увидел «некоего пана, вернее, домнула», который подозрительно уставил на него свои на диво большие и красивые карие глаза, одним словом, очи: влажные, в круто загнутых длинных ресницах и под соболиными бровями. Да и губы были под стать очам: совершенно девичьи, вишневые, пухлые. Все прочее выглядело, как бы это помягче выразиться, довольно хреново. Очевидно, господь бог, или кто там еще на небесах распределяет по людям красоту, малость подустал, забылся и ляпнул прельстительные глазки, брови и ротик на угреватую, сальную морду прирожденного убийцы.

«Полегче! – одернул себя гость, вдруг ощутив, что стал как-то подозрительно часто дышать, а руки сами собою стискиваются в кулаки. Он их даже сунул в карманы, чтоб не поддаться искушению. – Тебе ведь и нужен такой тип: убийца и в то же время трус!»

– Слушай, чем это у тебя, извиняюсь за выражение, так воняет? – спросил он, брезгливо морщась, и чуть не захохотал, когда очаровательный ротик хозяина обиженно скривился:

– Воняет? Та ты шо, сказився? То ж я кушаю. Сало жарю!

Слово «сало» он произнес по-особому нежно, врастяжку, как бы даже с придыханием: «С-са-а-ало…» И гость, который успел послужить в армии еще во времена «Союза нерушимого», когда в одной казарме проходили муштру все представители многонациональной семьи братских народов, вдруг вспомнил, как в дни увольнительных, праздников там разных и выходных, когда прочие солдатики разбегались по киношкам-свиданкам, украинская, не побоюсь этого слова, диаспора уединялась в каком-нибудь укромном уголочке, например в сушилке. Русские называли этот процесс так: «Тиха украинская ночь, но сало трэба заховаты!» Хохлы выставляли на стол посылки родни, доселе надежно захованные от боевых товарищей, и начинали пластать ножиками желтоватые, крупно посыпанные серой солью и щедро утыканные зубчиками чеснока куски «настоящего украинского сала» с темно-бордовыми, почти черными, как запекшаяся кровь, прослойками мяса. И часами они жевали его, молотили челюстями, а то и глотали жадно, не жуя, – жрали, тупо уставив в угол свои «карие очи» и сыто рыгая…

– А, сало, – хрипло сказал гость, с трудом одолевая приступ тошноты. – Ну, ты уж извини, потом докушаешь, ладно? Мне с тобой поговорить маленько надо. По важному делу.

– А шо такое? – насторожился хозяин.

– Да есть тут до тебя одна невеликая просьба, Хведько Сыч… – обронил гость и едва не засмеялся от наслаждения, увидав, какая судорога прошила вдруг это упитанное, сальное тело, как побледнела толстощекая морда.

Жирная ладонь скользнула под полу заношенной спортивной фуфайки, но гость насмешливо качнул головой:

– Не дергайся. Ты что, думаешь, я сюда один пришел?

На самом-то деле он был один. Но брезгливость и отвращение, вызываемые в нем этим отродьем человеческим, были столь сильны, что для страха места просто не оставалось.