Обнаженная снаружи и изнутри - [4]

— Вам не нужны деньги, это мы уже выяснили, — проговорил художник кудахтающим тенорком, — тогда чего же вы хотите, приятель?

— Вы Харольд Лумис? — осведомился я, усилием води заставив себя отвести глаза от обнаженной натурщицы.

— Я Лумис. Ну и что?

— Я слышал о ваших работах, вот и решил зайти взглянуть на все сам.

— Эй, Энджи!

На этот раз кудахтанье было явно радостным.

Он повернулся ко мне:

— А кто сообщил вам обо мне, приятель? Могу поспорить, этот проклятый хозяин дома.

Натурщица выпрямилась, села на кушетке, бросила на меня равнодушный взгляд. Собственная нагота ее ни капельки не смущала.

— Вы хотите сказать, что намереваетесь что-то купить? — спросила она.

— Возможно, — ответил я.

— Не могу поверить!

Ее взгляд, обращенный на Лумиса, точнее всего могло характеризовать слово “ошеломленный”.

— Просто не могу...

— Что вы скажете про это? — Лумис ткнул кистью в сторону холста. — Картина почти закончена. Вы имеете шанс приобрести последний шедевр Лумиса еще до того, как окончательно просохнут краски, мистер?..

— Холман, — подсказал я. — Рик Холман. Я взглянул на холст и сразу же пожалел, что сделал это. Прекрасное тело модели было воспроизведено весьма точно, в этом отношении не к чему было придраться. Но кое-какие “отсебятины” художника, добавленные им, очевидно, для пущего эффекта, вызвали у меня приступ тошноты. К примеру, посреди живота была изображена огромная полость, демонстрирующая внутренние органы, которые должен был видеть разве что хирург или коронер. Вида одного ручейка крови, струящегося из этой огромной раны по ее бедрам, было достаточно для того, чтобы превратить вампира в вегетарианца.

— Как вы назвали созданную вами картину? — прохрипел я.

— “Обнаженная снаружи и изнутри”, — горделиво ответил Лумис. — А как бы вы назвали ее, мистер Холман?

— Мерзостью!

Я даже вздрогнул от отвращения.

— Какого черта вам вздумалось так обойтись с этим прекрасным телом?

— Потому что это мертвое тело, труп. Голос художника звучал весьма терпеливо, как будто он объяснял прописные истины малому ребенку.

— Я выражаю себя, приятель. Себя, Харольда Лумиса, не Харольда Гойю, не Харольда да Винчи или даже Харольда Глупа! Известно ли вам, что является самым значительным во всей вашей жизни, в жизни любого человека, а?

— Вы хотите сказать, что существует что-то еще, помимо секса? — спросил я устало.

— Смерть! — произнес он благоговейно. — Смерть — самое значительное в жизни, приятель. Облагородьте ее, отбросьте лишние наросты, выразите одну ее сущность и что у вас будет?

— Усохший труп?

— У вас нет воображения!

На мгновение он весьма неодобрительно посмотрел на меня.

— Я вам отвечу, что это будет. Насильственная смерть. Тело жертвы убийства, вот что! — Он снова ткнул кистью в холст, возможно посчитав ее рапирой, пронзающей грудь противника. — Вот здесь “Обнаженная снаружи и изнутри”. Вы видите собственными глазами все омерзительные, как вы изволили выразиться, пугающие, просто страшные сопутствующие обстоятельства насильственной смерти!

Он глубоко вздохнул.

— Картина ваша за пятьдесят монет.

— Я бы не заплатил за нее и пяти центов, — ответил я искренно.

Он ткнул пальцем в противоположный угол комнаты.

— Хотите взглянуть?

— Они все такие же, как эта? — Я кивнул на мольберт.

— В основном. Не всюду изображены ножевые раны, парочка с огнестрельными, штуки три портрета задушенных, а одна — настоящая конфетка, убийство топором. Уверяю вас, производит потрясающее впечатление!

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Не упустите свой шанс, мистер Холман! Согласен уступить ее вам за пятьдесят долларов. В этой работе мне удалось добиться такой экспрессии в изображении крови, что холст кажется влажным.

В его неестественно больших глазах за стеклами очков мелькали какие-то безумные огоньки.

— Если пожелаете, могу поставить подпись под картиной кровью!

Он в экстазе закрыл глаза.

— Какая блестящая мысль! По-моему, я первый до этого додумался. У меня даже сердце подпрыгнуло.

— Зато меня стало мутить, — сообщил я ему. — Неожиданно я раздумал приобретать что-либо из ваших творений, мистер Лумис. Вдруг по рассеянности взгляну на нее еще раз...

— Какая жалость, что у вас такой слабый желудок, мистер Холман, — произнес он с искренним сочувствием. — Печально, что наша сделка не состоялась.

— Я в этом далеко не уверен. Что скажете о своей натурщице, она не продается?

Лицо брюнетки выразило неприкрытое отвращение. Уголки губ слегка изогнулись, когда она обратилась ко мне:

— Нет, нет, с меня уже достаточно!

— Вон! — заорал Лумис. — И немедленно! Или, приятель, я оберну этой картиной вашу разможженную голову!

— Остынь! — посоветовал я. — Я говорю от имени ее отца. Он хочет, чтобы она вернулась.

— Неужели?

Брюнетка поджала под себя ноги, на лице у нее появилось насмешливое выражение.

— Вы имеете в виду Папу-Толстосума? Неужели и ему дорога Энджи и он так обеспокоен судьбой своей Маленькой Сиротки, что готов выложить деньги?

— Как я понял, он готов предпринять кое-какие шаги, — сказал я.

— Почему?

— Потому что считает, что негоже его девятнадцатилетней дочери находиться в подобном окружении, — ответил я ровным голосом. — Поддерживать дружбу с бесталанным ничтожеством, именующим себя художником, вести разгульный образ жизни, заполненный сексом, выпивкой, марихуаной и чем-то похуже.