Обнаженная Маха - [55]

В тишине над площадью раздался громкий хохот художника.

— Дарвин — депутат большинства! Дарвин будет говорить «да» или «нет»!..

И еще долго смеялся, напустив на себя выражение комического ужаса.

— Смейтесь, смейтесь, злой человек, открывайте шире рот, трясите своей апостольской бородой... Какой же вы шутник! Ну что в этом такого удивительного?.. Но довольно, больше не смейтесь. Или вы хотите, чтобы я сейчас ушла? А я уйду, если не замолчите!..

Некоторое время оба молчали. Графиня сразу же забыла о своих хлопотах, в ее птичьем мозгу никакие впечатления не задерживалось надолго. Она осмотрелась вокруг себя презрительным взглядом, желая досадить художнику. Так вот чем он так восхищался? Только и всего?

Прогуливаясь, они неспешно направились к старым садам, раскинувшимся на террасах косогора, за дворцом. Спускались по пологой тропинке, которая вилась меж черными скалами, минуя покрытые мхом обрывы.

Стояла глубокая-глубокая тишина. Только слышался плеск воды из растаявшего снега, стекающей по стволам деревьев и образующей внизу ручейки, что петляли по косогору, оставаясь почти невидимыми под травой. В некоторых затененных местах сохранились сугробы, похожие на клубки белой шерсти, которых еще не коснулась оттепель. Пронзительно щебетали птицы, будто где-то царапали алмазным резцом по стеклу. Сбоку от лестницы виднелись постаменты из крошащегося почерневшего камня, напоминающие о статуях и цветочных вазах, которые когда-то на них стояли. Небольшие сады, ограниченные геометрически правильными линиями, расстилали над каждой террасой темные греческие орнаменты своих ветвей. На открытых местах журчала вода, стекающая в пруды, огороженные ржавыми балюстрадами, или падающая в тройные чаши высоких фонтанов, что оживляли пустоту своим непрерывным плеском. Журчащая, ледяная вода была и в воздухе, и на земле, она еще больше охлаждала этот и без того холодный пейзаж, над которым висело неяркое солнце, похожее на красный мазок, не содержащий в себе ни крошки тепла.

Они шли под зелеными арками меж огромных и словно неживых деревьев, опутанных до самых верхушек покрученными побегами плюща, шли, касаясь столетних стволов с позеленевшей и пожелтевшей от влаги корой. С одной стороны тропы круто поднимался вверх склон холма, с вершины которого доносился звон невидимого бубенчика и где время от времени на синем фоне неба появлялся силуэт коровы. С другой стороны тянулся старый парапет из колонок, окрашенных в белый цвет, а за парапетом, далеко внизу, виднелись темные цветники, где в унылом одиночестве, посреди пустоши и заброшенности, день и ночь плакали струйками слез старые фонтаны. На косогорах, между деревьями, тянулись ежевичные чащи. Стройные кипарисы, прямые, элегантные сосны с гонкими стволами образовывали колоннаду, своеобразные решетки, сквозь которые сочились солнечные лучи, укрывающие землю чередующимися золотыми полосами и длинными тенями — торжественное сияние апофеоза.

Художник восторженно восхвалял окружающий пейзаж. Это единственный уголок в Мадриде, достойный внимания художника. Здесь когда-то работал великий дон Франсиско. Так и кажется, что за поворотом тропы можно увидеть его: Гойя сидит перед мольбертом и хмурит чело, недовольно поглядывая на красивую герцогиню, свою натурщицу.

Современные костюмы, по мнению Реновалеса, к этому фону не годились. Он считал, что к этому пейзажу требуется строгий наряд; блестящий камзол, напудренный парик, шелковые чулки, и чтобы рядом шла женщина в узком платье с высокой, под самую грудь, талией.

Слушая художника, графиня улыбалась. Рассматривалась вокруг с большим интересом: нет, прогулка не столь уж и плоха. Ей кажется, она видит все это впервые. Очень хорошо! Но, к сожалению, она не создана жить на природе.

Для нее лучший вид — это кресла какого-нибудь салона, а что касается деревьев, то ей больше нравятся декорации леса в Королевском театре, появляющиеся под аккомпанемент музыки.

— За городом мне становится скучно и грустно, маэстро. Природа сама по себе неинтересна и примитивна.

Они вышли на полянку, где был пруд с низкими пилястрами, оставшимися от прежней балюстрады. Вода, что и так была вровень с берегами, от растаявшего снега еще выше поднялась и теперь переливалась через каменные закрайки, растекалась вокруг тоненькой пленкой и журчала, сбегая вниз по косогору. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Стараясь ступать там, где суше, художник вышел вперед и взял графиню за руку, чтобы провести ее. Она послушно пошла за ним, смеясь и подбирая шлейф платья.

Когда вышли на сухую тропинку, Реновалес не выпустил этой хрупкой ладони, чувствуя сквозь перчатку ее нежное тепло. Конча не отнимала руки, будто не замечала, что художник ее держит, но на ее устах мелькнула чуть заметная улыбка, а в глазах — выражение лукавства. Маэстро казался смущенным. Он колебался, словно не знал, с чего начать.

— Никакой надежды? — спросил он тихим голосом. — Вы по-прежнему нисколько меня не любите?

Графиня засмеялась — громко и весело.

— Ну вот, начинается. Так я и знала. Недаром сомневалась, приходить ли. В карете несколько раз повторяла себе: «Ты делаешь глупость, девушка, что едешь в Монклоа. Ты погибнешь там от скуки. Тебя ждет тысяча первое признание».