Обмен заложниками - [3]

Поспешно одевшиеся или закутанные в одеяла отдыхающие собирались перед входом в главное здание небольшими группками и молча смотрели на завесу пыли, скрывшую южные склоны.

Чуть в стороне ото всех Чик безудержно рыдал на коленях у Гульнары Абаевны. Даже в свете серого неба можно было разглядеть, как мальчик бледен.

— Напугался? — Хохлов инстинктивно искал их в толпе, и, найдя, сразу почувствовал себя спокойнее.

Женщина отрицательно покачала головой.

— Он говорит «Цейсс»! — Чик вскинул на Вадима Евгеньевича горячечный взгляд. — А я не понимаю! Сам из дерева, ростом до неба, и нос как у Буратино. Стоит по колено в воде черной, и говорит: «Цейсс придет и все исправит». А потом уже по пояс. По шею. Он деревянный, он всплыть должен, а тонет! Я боюсь его, ма!

Гульнара Абаевна попыталась прижать Чика к себе, но он снова вырвался:

— Дядя Вадя! Вы скажите, я дёрну! Хоть желтую, хоть фиолетовую! Только избавьтесь! Только отдайте! Ламар! Ламар! Ламар! — и обвис на руках у матери.

Засуетились, забегали, на обвал уже и не смотрели…

— Моя вина, Вадим, — Отар с мрачным видом громыхнул о стол чем-то железным, завернутым в брезент.

— Ты, вааще, о чем?

Вадим Евгеньевич пребывал в состоянии серьезного намеренного опьянения. Когда Чика устроили в медблоке и вкололи успокоительное, когда Гульнара Абаевна перестала плакать, а взялась обустраивать комнатку, Хохлов счел допустимым начать необычное утро необычным образом — с двухсот пятидесяти без закуски. Чего, разумеется, оказалось недостаточно, и пришлось дважды повторять. Для уверенности в успехе далее использовалось красное сухое вино и привезенная одним из отаровских стрелков домашняя чача.

Потом Вадим Евгеньевич медитировал на балконе, наблюдая начало нового дня, и размышляя, что ж это ему не жилось в старых. За чем он гнался, к чему стремил свои помыслы. Потом, устав от собственного пафоса, ненадолго вздремнул.

И теперь, мало что понимая, смотрел на понурого Отара и пыльный сверток.

— Он там, видно, с вечера засел. Приехал с группой и отстал. Надо было тебя на виллу, четыре пулемета по углам, и на каждый шорох — без предупреждения.

— Ты о чем, старик? — голова отказывалась слушаться, впрочем, руки-ноги — тоже.

— Вот об этом, — Отар вытряхнул из брезента продолговатую черную железку. Хохлов не без труда распознал в этой неприятной штуке снайперскую винтовку с погнутым дулом и сплющенной оптикой. — Часа через три-четыре ты бы вышел на балкон и словил бы пулю. Мои ребята с инфракрасной всю ночь смотрели, да не досмотрели. Он так лежал, что кроме ствола наружу ничего и не торчало.

Хохлов постепенно трезвел.

— Опознали?

— Куда там! Фарш. Если только по ДНК.

Вот так. Хоть желтую, хоть фиолетовую, дядя Вадя. Пока я играл в палочки, какой-то сукин сын с неприметным рюкзачком осматривал трапезную и монашеские кельи, одобрительно кивал на все реплики болтливого экскурсовода, а сам примеривался, как расстелить коврик, куда упереться ногами, как вычислить, откуда смотрят дозорные. А потом в темноте не спеша собирал длинноствольный агрегат, прищелкивал одну деталь к другой, загонял в ствол предназначенную мне пулю.

Хохлов брезгливо придвинул к себе винтовку, потянув за брезент. Внутри искореженного прицела болталась стеклянная крошка. Рядом с окуляром легко читались латинские буквы: «Karl Zeiss».

Бардяев всунулся в дверь, протягивая черную иридиумовскую трубку:

— Москва!

Хохлов жестом попросил всех выйти.

— Да, Семен!

Зам был радостно возбужден, как пес, принесший брошенную палку:

— Удалось, Вадим Евгеньевич! Председателя забюллетенили. Вице отправили в Тунис по горящей. Министерские потеряли оригинал экспертизы, теперь расшаркиваются, типа, ищут, но нашему другу тут в ближайшее время ловить нечего…

— Молодца, старик. Только теперь послушай. Слушаешь? Подумай хорошенько и ответь вдумчиво: ты знаешь, что такое «ламар»?

На том конце наступила неловкая пауза.

— Ну, — неуверенно ответил Шатугин, — конечно. «Ламар инкорпорейтед», Британские Виргинские острова. Наша главная поганка до следующего года. Вадим Евгеньевич, вы уверены, что линия не прослушивается?

— Не в этом дело, Семен. Операции по «трубе» через нее идут?

— Вадим Евгеньевич, вы же меня сами учили…

— Семен!

— Все до единой.

Хохлов встряхнул головой. Хмель прошел, но осталась дрожь внутри. Что я делаю? Как могу так безответственно швырять на кон… Вадим Евгеньевич хотел опереться о стол, но обжегся о ледяную сталь затвора.

Какими словами объяснить послушному, но упрямому Шатугину… И что объяснить? Да, это с моей легкой руки наш «лучший друг» господин Пеньков навсегда превратился в Пиноккио. Из-за фамилии, из-за несоразмерно длинного носа, засовываемого в любой мало-мальски интересный проект, из-за развеселой сибирской монополии, выстроенной на могилках лесхозов и леспромхозов. Да, нервнобольной мальчик в припадке открыл мне окошечко — не знаю, куда. И если передо мной выбор: окошечко или пуля в сердце, наверное, я выберу первое.

— Теперь, Семен, слушай и не перебивай…

История энная. Горки

Вадим не дурил, не паниковал, а четко знал, что делает — к такому выводу Леша Бардяев пришел лишь месяцы спустя. На то Хохлов и босс, чтобы принимать парадоксальные решения.