Обмануть судьбу - [95]

Аксинья и ее шашни с кузнецом впервые ударили по Василию. Он заботился о дочке, холил ее, все прихоти исполнял! Она, мерзавка, подвела его, врала, нарушила волю отцовскую, заставила перед Акимом виниться, шею гнуть. А этого Василий ох как не любил!

Аксинье, любимой крохе, он обиду простил, а Григорию не смог. Казалось ему, что этот черный, суровый кузнец сбил с пути его маленькую дочку, ввел в грех. «Родичем теперь стал он, – уговаривал себя Василий. – Надо принять, простить». Но сколько ни виделся с Григорием, так и ощущал в душе черный гнев. Зятя-басурманина винил он и в том, что дочка не может родить ребенка.

После расстроившейся свадьбы Микитки и Аксиньи дела пошли хуже. Ерофеев отомстил – нашел другого гончара. Василию пришлось ходить по лавочникам, ловить ухмылки, соглашаться с невыгодной ценой. Всю жизнь Ворон копил деньгу на старость, и он, чувствуя подкравшуюся осень, проводил в мастерской все меньше времени. Видел он уже, как Федя все возьмет на себя. Но нет! Не суждено было.

Месяц, который унес жизнь любимого сына, лишил зятя, разрушил жизнь дочери… Этот месяц стал для Василия тем рубежом, который разделил жизнь на две части: когда верил он в высшую справедливость, чувствовал, что все на свете устроено правильно и ладно, и вторую, когда ощутил он предательство и Божье, и людское.

Дочь его оказалась прелюбодейкой, изменницей. Неспроста Гришка с топором на Строганова налетел, застав кобеля с простоволосой, взъерошенной Аксиньей, – Василий своими глазами видел.

Долго он молчал, не одну неделю. И сына уж похоронили, а он все думал. И решил для себя, что Аксинья не дочь ему отныне.

Анна перебирала вещи и отыскала внуку Ваське рубашонку Федькину. По бабскому мягкосердечию сохранила она вещицу. Тут Василия и прорвало – последний раз он так горевал над умершей матерью, все тело его сотрясалось от беззвучных рыданий, а Анна гладила его поседевшую голову, шептала что-то утешительное.

Потом сокрушался он, жаловался жене своей:

– Ведь растили Аксинью в праведности, в страхе Божьем, сами пример подавали. Как могла она так?

– Не виновата она. Если виновата, не одна Аксинья, – защищала дочь Анна.

– Она не виновата?! А кто? От мужа таскалась, рога ему наставляла, – горячился отец, растирал грудь. – Никогда я Гришку не любил. Она сама ведь его выбрала, наперекор нам, от Микитки отказалась. Вот и хранить верность надо было до гроба, а не хвостом крутить. И главное – Федя жив бы остался! – голос его сорвался от горечи.

– Узнала, что изменял ей муж с Ульянкой, змеей подколодной, что Тошка Гришкин сын. Недаром так похож на него.

– Это его мужское дело, с какими потаскушками он валяется по сеновалам. А она баба, должна честь свою блюсти. Не может женка такое творить. Вот ты у меня, всю жизнь прожила без всякого греха. Почему дочь твоя так не смогла?

«Дочь твоя… Уж и не его будто дочь Аксинья», – возмутилась про себя Анна. В исконном желании выгородить дитя, защитить его перед всем миром, перед суровым отцом, Анна не выдержала:

– А ты уверен?!

– В чем уверен?

– Что я без единого греха прожила!

– Да… Скажешь нет?

Анна устало вздохнула и поднялась, теперь она делала это медленно. Куда ушла только вся прыть:

– Пойду я поросят кормить, отощали совсем. Не до них было в круговерти горестей.

Василий с того момента, с того разговора не мог успокоиться. Одно крутилось в его голове.

Однажды, выпив сверх меры, он в сенях прижал к стене Анну, грозно нахмурив брови:

– Говори, а то…

Она рассказала ему все, что надо было хранить под семью замками. Усталая, измученная, бездумная, Анна обрушила на седую голову мужа горькую правду.

– Суки вы все! Геенна огненная вас сожги! – в сердцах крикнул Василий и перестал разговаривать и с женой. Не мог он простить ей. Не один десяток лет прошел с тех пор, а обида жгла, будто случилось это вчера.

И сейчас в зимовье опять по-стариковски перебирал Василий прошедшие годы, не мог успокоиться, кляня жену и непокорную дочь.

На печке томился тетерев в старом чугунке, наполняя жилье ароматным запахом. Поставив перед собой чугунок, Василий вглядывался через мутное окошко в зимний лес, медленно жевал мясо.

Ощутив знакомую боль в левом боку, он по привычке затаил дыхание – ожидая, что пройдет она, как проходила обычно. Но боль не уходила, становилась все сильнее, полыхала огнем, поглотившим весь белый свет.

* * *

Больше недели Анна, Аксинья и Софья места себе не находили, дожидаясь Василия. Не выдержали – попросили Зайца и Игната сходить до Верхнего зимовья, проверить, что со старым. К вечеру мужики принесли давно остывшее тело Василия. Он настолько окоченел, сидя за столом, что разогнуть они его не смогли.

В замерзшей земле с трудом выдолбили могилу, схоронили на следующий день под рыдания осиротевшей семьи и тихое бормотание отца Сергия.

– Проклятие какое-то на семье Вороновых, – шептались в толпе, провожавшей в последний путь мужика. – Все мужики мрут! Ты смотри, одни бабы остались.

Впрочем, проклятие терзало не только семью Вороновых и деревню Еловую. Казалось, Бог проклял всю землю русскую. Не мог царь боярский Василий Шуйский навести порядок, пресечь заговоры и бунты. Был царем он никудышным; как ребенок, плясал под дудку бояр.