Обман - [39]

— Да как же ты мог хоть что-то понять, если дни напролет торчал в комнатушке, где даже кровати не было? А сейчас, вернувшись домой, ты все там понимаешь?

— Кое-что понимаю. Подолгу брожу по Нью-Йорку, время от времени останавливаюсь и ловлю себя на том, что улыбаюсь. И говорю вслух: «Дома».

— Выходит, ты превратился в одного из тех чудаков, что носятся по Нью-Йорку и разговаривают сами с собой. Я там навидалась таких. По-моему, они психи.

— Нет, просто они только вернулись после службы в Англии. А я, гуляя по городу, действительно много чего замечаю. Такого, по чему истосковался. Это до меня дошло, вернее, я сообразил не сразу, только несколько месяцев спустя.

— И что же это?

— Евреи.

— У нас в Англии они, к твоему сведению, тоже имеются.

— Евреи, которые не тушуются. Евреи — любители пожрать. Евреи-наглецы. Евреи-нытики, которые всем действуют на нервы. Евреи-невежи, они едят, поставив локти на стол. Евреи-задиры, гневливые, бранчливые, склочные. Нью-Йорк — это, к сведению Ариэля Шарона, самый настоящий непокорный Сион.

— Выходит, Англия для тебя и впрямь слишком христианская.

— Даже Тель-Авив по сравнению с Нью-Йорком — слишком христианский. После Лондона даже Эд Коч[52] не так уж и плох.

— Кто это?

— Еврей, мэр Нью-Йорка; мои либеральные друзья его на дух не переносят. В отличие от меня. Смотрю по телевизору, как он машет руками, точно мельница, слушаю его распев, характерный самодовольный клёкот, — подаюсь вперед и целую экран. На днях я поехал в Джерси навестить отца и, когда выезжал из туннеля Линкольна, какой-то тип в соседней машине обозвал меня говнюком. Опустил стекло и орет: «Ты, говнюк, чтоб тебя! Ты…» Я даже не понял, что я, собственно, сделал не так. Но только улыбнулся и говорю: «Давай, чувак, жми. Наддай». Эта агрессивность. Эта откровенная, неприкрытая сварливость — от нее враз молодеешь. Когда на моих глазах люди повсюду отпихивают друг друга, норовя пробиться вперед, я вспоминаю, пусть не сразу, что такое человек.

— Стало быть, ты вернулся в лоно племени.

— Да, представь себе. Странно, правда?

— Не очень. Тот, кто поплыл домой. Ты же читал «Одиссею».

— А, понял. Очередная эпическая поэмка о странствиях и возвращении. А ты тогда кто? Навсикая? Калипсо?

— Я — Гомер. И подумываю, не написать ли мне книгу о тебе.

— Вперед!

— А название знаешь какое будет? Оно не тема моего замысла. В нем самая суть книги. «Целуй и рассказывай». Представляешь, какая жуть из этого может получиться?

— Жуть для кого?

— Для тебя.

— Делай, что хочешь.

— Я не так на это смотрю. Ты же знаешь, я решительно против того, чтобы записывать слово в слово, кто что сказал. Я решительно против того, чтобы жизнь реальных людей в прямом смысле переносили в литературу. А потом, став знаменитым писателем, еще и негодовать на критиков за то, что автор, по их словам, ровно ничего не придумывает.

— Тот факт, что у тебя родился ребенок, еще не означает, что я не придумал какого-то ребенка; из того, что ты — это ты, не следует, что я не придумал тебя.

— Я тоже существую.

— Тоже. Ты тоже существуешь, а я тебя тоже придумал. «Тоже» — важное слово, его нельзя забывать. Ты ведь тоже существуешь не только как ты.

— Теперь уж точно нет.

— И никогда не существовала. Такой, какую придумал я, не было никогда.

— Но кто же тогда закидывал у тебя ноги тебе на плечи? Прошу, перестань молоть заумную чушь. Я — англичанка, я просто-напросто пропускаю ее мимо ушей. В английской культуре вот что хорошо: мы либо слишком здравомыслящие, либо слишком глупые, чтобы слушать эту ерунду. А я хотела сказать, что меня раздирают сложные, противоречивые чувства из-за того, что выставлено напоказ, и из-за предательства во всех его видах, и из-за того, что все это за собой влечет.

— Предательство — обвинение нешуточное, согласись. Мы с тобой не подписывали договора, по которому в вопросах, имеющих отношение к тебе, я отрекусь от своего дела. Я — вор, а вору доверять нельзя.

— Даже его подружка должна быть настороже?

— Хоть тебе и кажется, что тебя выставили напоказ, однако тебя не опознали, да ты там и не очень-то опознаваема. Пусть ты послужила прототипом героини, хваленые английские читатели этого, как ни странно, не заметили, и если ты хочешь, чтобы они пребывали в неведении, достаточно не просвещать их на сей счет.

— Не кипятись. Я же не сказала, что отношусь ко всему этому однозначно, — сказала только, что чувства у меня противоречивые. Так оно и есть. И вот в чем суть: некая женщина приходит к некоему мужчине поболтать о том о сем, а у мужчины одно на уме: как бы ему побыстрее сесть за пишущую машинку. Пишущую машинку ты любишь так, как не любил ни одну женщину.

— По-моему, с тобой все было не так. Мне кажется, я вас обеих любил одинаково.

— А я, между прочим, точно знаю, что когда ты взбудоражен, уклончив, — значит, тебе до зарезу нужно что-то написать. Зато эта — моя — книга, она только про поцелуи и разговоры, и если б я решилась ее написать, то написала бы ровно об этом. Нескладно как-то я это объяснила.

— Вполне складно.

— Стоит ее писать?

— Уж не мне говорить «нет», тем более что и я, пожалуй, написал бы про тебя еще одну книгу.