Обман - [91]
Катерина в задумчивости отрицательно покачала головой.
— Я не собираюсь оставаться в Лионе. Мне надо сразу уехать в Салон.
— Мама, вы шутите? — воскликнула Джулия, — Вы не в том состоянии, чтобы отправляться в дорогу.
Вопреки собственной слабости Катерина бросила на дочь свирепый взгляд.
— Говорю тебе, я еду в Салон, и не пытайся мне помешать.
Джулия испуганно замолчала.
Тем временем они подошли к границе рабочего квартала. Клубы дыма за их плечами превратились в тоненькие струйки. Аркебузы замолчали, и это означаю, что восстание подавлено.
ИКОНОБОРЦЫ
— Знаешь… Знаете, дорогая, вы все так же прекрасны, как и раньше: просто праздник для глаз.
Жюмель лукаво улыбнулась. Было видно, что она рада видеть старого друга и случайного любовника.
— Да и ты… Извините, и вы тоже не особенно постарели. Надеюсь, вы сохранили прежнюю неукротимую энергию.
— О, стараюсь, как могу. — Рондле открыто рассмеялся. — Конечно, не так часто, как в Монпелье.
Сидя в кресле в гостиной первого этажа, Мишель благодушно следил за беседой, но счел нужным вмешаться и не дать ей ходу дальше, ибо знал бесцеремонность жены.
— Анна, угости нашего друга вареньем из апельсиновых корочек, которое мы варили вчера, — Он нарочно назвал Жюмель Анной, давая понять, что она уже не та, что прежде, — Думаю, это одно из лучших наших кулинарных достижений.
— Сейчас принесу, — весело откликнулась Жюмель.
Мишель заметил, как восхищенно глаза Рондле следили за изящным изгибом ее бедер, но это его не огорчило. Он просто поменял тему разговора.
— Должно быть, тебе хорошо служится личным врачом кардинала де Турнона.
— Да, только вот приходится все время путешествовать. Турнон ведь дипломат, постоянно загружен какими-то поручениями и все время таскает меня за собой, поскольку боится за свое здоровье. На самом деле он здоров как бык.
— Зато благодаря ему ты оказался в Салоне. Хотя не понимаю, что его сюда привело.
Рондле впервые посерьезнел, что не вязалось с его пухлым лицом и румяными щеками.
— «Те Deum»[41], который прозвучит здесь, будет иметь решающее значение, и не только для моего кардинала, но и в глазах короля. Понимаешь? Бога благодарят за то, что суд вынес оправдательный вердикт виновным в избиении вальденсов. Это безошибочно рассчитанная пощечина гугенотам, почти что вызов выйти из тени.
Мишель слегка нахмурился.
Не нравится мне этот вызов: у нас и так достаточно напряженная обстановка.
— Пойди скажи это Турнону. А еще лучше — королю. Победа при Меце прибавила ему спеси, но на самом деле он еще больше не уверен в себе. Чтобы удержать осажденную Козимо Медичи Сиену, ему хочешь не хочешь, а нужна поддержка понтифика. Вот почему во Франции взялись за кальвинистов.
Мишелю пришли на память все ужасы осады Сиены. Чтобы заставить город покориться, герцог Козимо, уже открыто поддерживая связи с Карлом V, пустил реки крови. Каждый день у городской стены вешали по десять крестьян, в назидание осажденным. Детям отрезали носы и уши, а потом посылали к сиенцам. Не было ни одной крестьянской усадьбы, которую бы не сожгли, не было ни одной мало-мальски привлекательной женщины, над которой не надругались бы самым бесчеловечным образом. Парламентариев, пришедших заключить перемирие, бросили корчиться у городских ворот, отрубив им руки и ноги.
Тосканская трагедия выразилась у Мишеля в блестящих, полных тревоги стихах, которые ему нашептывал Парпалус. Но больше всего его пугало то, что все эти жестокости могут перекинуться и во Францию, если их будет подпитывать постоянная вражда между католиками и гугенотами.
— Я не нахожу разжигание фанатизма лучшей мерой в деле… — Колокол на ближайшей колокольне начал отбивать часы, и Мишель застыл, стараясь сосчитать удары. Он все еще не мог привыкнуть к новому отсчету времени, хотя тот и был гораздо удобнее старого[42]. — Богослужение скоро начнется, наверное, тебе надо идти. Я оставлю тебе варенья на обед.
— А ты не пойдешь?
— Нет. С недавних пор меня мучают боли в ногах, и я долго не выстою. И потом, меня не было в списке обвиняемых, и мне нечего праздновать. Я боюсь религиозных противоречий как чумы. Мне кажется, мы рискуем докатиться до гражданской войны.
— Не могу отказать тебе в правоте. — Рондле поднялся и взял свой плащ. — Ты слышал: Рабле умер?
Мишель тоже встал с кресла, и лицо его опечалилось.
— Да, к несчастью. Он не первый из наших, кто ушел, но он был душой всей компании. Как он тебя называл?
— «Рондибилис», «Колобок». Под этим прозвищем он меня и вывел в третьей книге Пантагрюэля, в костюме брачного советника.
В этот момент вошла Жюмель и принесла на подносе вазочку с вареньем и два блюдечка.
— Ужасная книга. — Она скорчила гримаску. — В ней столько яду изливается по поводу нас, женщин… Словно у нас совсем нет души и мы предназначены только для удовольствия самцов, которые нас за это же и презирают.
Рондле приподнял бровь.
— Вы, Анна, мать очаровательной девочки, а месяц назад произвели на свет сына, Сезара. К матерям все штучки Рабле не относились.
Жюмель резким движением поставила на столик поднос, так что ваза и блюдечки звякнули.
