Обман - [98]

– Миссис Чой жила во второй квартире в нашем доме. Она знала, что Фрэнсис меня бьет, и, если слышала крики, иногда заходила к нам… спешила мне на помощь. Фрэнсис никогда не прикасалась ко мне в присутствии других.

Я услышал, как она стучит, и сразу запаниковал, потому что понимал – у нас беда. Но заднюю дверь мы никогда не запирали, и она просто вошла в дом. Наверное, ужаснулась. Все было перевернуто вверх дном, на полу сломанная сковорода, зонт, я, весь в бухле, в ожогах и ссадинах, Фрэнсис тоже на полу. А вокруг осколки стекла, я задыхаюсь и давлюсь в платок… Она тут же выбежала и сразу позвонила в полицию. Они добрались до нас минут за двадцать, но я не сдвинулся с места. Не мог пошевелиться. И скорая тоже приехала. Врачи ворвались на кухню и стали спрашивать меня, что случилось. А я не мог ни звука из себя выдавить. Меня начало рвать, прямо посреди кухни. Врачи копошились над Фрэнсис, что-то с ней делали и все время кричали, требовали, чтобы я им ответил. Копы заходить не стали, но я заметил, что они стоят у парадной двери. Потом наконец один из врачей со скорой спросил, все ли со мной в порядке. Я ничего не сказал. Миссис Чой топталась рядом с полицейскими, мотала головой и заламывала руки. Помню, что меня всего трясло и постоянно рвало до тех пор, пока в желудке ничего не осталось. Какой-то врач набросил на меня большое шерстяное одело. А все остальное было словно в тумане.

Потом пришли полицейские и тоже начали задавать вопросы, но мне казалось, что они говорят на каком-то незнакомом языке. Я не понимал ни слова и не мог им ответить. Я не знал, что случилось, и не знал, что им сказать. Потом я помню, как сидел в полицейской машине, сзади, все еще в том самом одеяле, и два копа впереди что-то говорили, но я их не слышал. Они отвезли меня в больницу, и я оказался в каком-то маленьком помещении, закрытом занавесками. И копы, и медсестры – все разговаривали, а я никого не слышал. Все было как в ту ночь, когда отключили электричество, – кругом хаос и полная тишина. Не знаю, как долго я там пробыл. Должно быть, несколько часов. Они приносили мне какие-то бумаги, чтобы я их заполнил, опять задавали вопросы, но я не мог отвечать. И больше я ничего не помню – до тех пор, как обнаружил себя в тюремной камере.

Мой мозг работает медленно, как будто его заморозили, и поэтому нужные слова приходят ко мне не сразу.

– Ричард, но вы же были не виноваты. Как вас могли обвинить в убийстве, когда вы ее не убивали? Это же была явная самозащита. – Я закрываю рот ладонями и говорю сквозь щели между пальцами.

– Как я уже сказал – вы единственная живая душа, которая знает эту историю.

– Почему вы им ничего не сказали? Не показали синяки и ожоги? – Я уже почти в истерике. Я плачу и молю бога, чтобы все сложилось иначе, как будто могу изменить прошлое.

– Я не мог. Не мог ее так опозорить, рассказав, что она со мной делала. Все, что я чувствовал, – это собственная вина. Потому что всю мою жизнь, сколько я себя помню, я твердо знал – все плохое, что со мной происходит, – это моя вина. Фрэнсис всегда твердила, что это я виноват, что она меня бьет, я виноват, что она пьет, я виноват, что она не может работать. Даже в ту ночь она сказала, что это я виноват в том, что тот мужчина ее избил. – Он говорит, и по его тону я чувствую, что он до сих пор верит в свою вину. И его история слишком хорошо мне знакома. До мельчайших подробностей.

– И вы хотите сказать, что не было никакого расследования? Но как это возможно? Как можно засадить человека в тюрьму на полжизни просто так, по щелчку пальцев?!

– Не просто так. Это трудно объяснить. – Он качает головой и смотрит в пол.

– Поверить не могу, что вы даже не попытались себя защитить и отправились за решетку. На полжизни!

– Меня посадили не потому, что я не пытался себя защитить, Сэм. – У него дрожат губы. – А как раз потому, что попытался.

Я рыдаю что есть мочи и отчаянно стараюсь увидеть разницу между собой и Ричардом. Между собой и Фрэнсис. Я – Ричард, вечно виноватый, вечно избиваемый ребенок. Я – Фрэнсис, больная женщина с нестабильной психикой, у которой вся жизнь идет насмарку. Я играю все роли в этой пьесе, и они пристали ко мне так, что не отодрать. Я должна выбраться.

14 февраля, 12:11

История Ричарда разыгрывается в моей жизни. Я в истерике и не могу избавиться от мысли, что это моя судьба. Вот что меня ждет. Я валюсь на пол в кабинете Дэвида, цепляюсь за его колени и умоляю простить меня.

– Я не могу быть такой, Дэвид, не могу! Он убил ее! Он убил ее, потому что она была такой же, как я, и он убил ее! – Я рыдаю, запинаюсь, бессвязно повторяю одно и то же и оставлю следы на его безупречных брюках. – Таких людей, как я, убивают, Дэвид!

– Эй, эй, эй. Тише, тише. – Дэвид приглаживает мои волосы и держит за подбородок. – Кто? Кто кого убил?

– Ричард! Поэтому он сидел в тюрьме – он убил свою мать.

Мои глаза так распухли от слез, что они больше не льются. Выдавить хоть одну сейчас так же трудно, как выдавить шар, наполненный водой.

– У нее было пограничное состояние. И у меня пограничное состояние! И он убил ее, потому что у нее было пограничное состояние! – Я прячу лицо у него на коленях, надеясь, что от признания мне станет легче, и в то же время не меньше надеюсь, что он каким-то чудом меня не услышит.