Обломки - [64]

А через минуту, стоя перед зеркалом и поправляя узел галстука, он вдруг заметил сына, который, сидя у окошка, листал какую-то книгу. Краска залила щеки Филиппа; он совсем забыл о присутствии Робера, возможно, даже говорил сам с собой вслух, считая, что в комнате никого нет. Чтобы не уронить себя в глазах сына, он замурлыкал песенку, но получилось до того неестественно, что он чуть не сгорел от стыда.

— Робер! — окликнул он.

Мальчик тут же отложил книгу и поспешил на зов. Такая поспешность пришлась по душе Филиппу. Значит, кто-то все-таки ему повинуется. И из глубины души поднялось желание командовать этим человечком, испытать над ним свою власть, заставить его, как солдата на плацу, выкидывать разные артикулы, лишь бы насладиться своим могуществом. Но он не нашелся что сказать сыну, серьезно глядевшему на отца, только улыбнулся и тихонько дернул его за ухо. «Да он рта не открывает, — подумал Филипп. — Может быть, тоже считает смешными мои родительские повадки. А щипали меня за ухо, когда мне было десять? Пожалуй, он для этого уже великоват. Сейчас отниму руку».

— Пойдем погуляем, — объявил он. — Вот только куда бы пойти. Ты, конечно, тоже не знаешь.

И добавил уже раздраженным тоном:

— А ты, Робер, не из разговорчивых.

Но, заметив огорченное личико сына, он пожалел о своих словах и неловко хлопнул его по плечу.

Они вышли, но, завернув за угол, Филипп тут же отослал сына домой: в такую теплую погоду смешно щеголять в тяжелом драповом плаще с капюшоном, к тому же это одеяние сшито из рук вон плохо; нацепить бы еще на Робера подбитые гвоздями ботинки, получится настоящий малолетний сорванец, сбежавший из какого-нибудь провинциального коллежа; и в душе Филипп молил только об одном, чтобы никто им не встретился. Кто навязал ему такую обузу — развлекать мальчика? Никто. Сам он, по слабости характера, согласился вести его гулять, может быть — от скуки, а может быть — по доброте душевной. Он резко схватил Робера за руку, но тут же выпустил ее, испугавшись, что слишком уж у него будет дурацкий вид.

Случайности прогулки привели их сначала к Сене. День клонился к закату, и легкая дымка постепенно смешивалась с последними лучами солнца, городские шумы становились глуше. Где-то на барже, медленно скользившей по черной воде, пролаяла собака. Сквозь сетку голых ветвей платанов обесцвеченное близкими сумерками небо принимало фисташковый оттенок, на Иенском мосту последние отблески света, прежде чем погаснуть, еще цеплялись за гривы желтых каменных коней, а угрюмая толпа, уже насладившаяся прелестным воскресным днем, валила с Марсового поля. Филипп остановился. Оттуда, где он стоял, было видно стадо гуляющих, разбившееся на отдельные группки, и на фоне общей черноты белели фартуки кормилиц. Многие останавливались у Сены, кто перевешивался через парапет, кто, забавы ради, плевал в воду; ребятишки, расталкивая взрослых, продирались посмотреть; над шумным кортежем стоял смех, слышались обрывки фраз.

— Не пойдем на ту сторону, — решил Филипп.

И они повернули обратно к Альма. Сумерки постепенно заволакивали противоположный берег, шаланды, пришвартованные у причала, огромные кучи розового кирпича и взъерошенные головы платанов. Темнота привела с собой зиму з запахами тумана, раскачивающимися на ветру фонарями. Прохожие торопились домой, ускоряли шаг. Филипп плотнее обмотал вокруг шеи белое шелковое кашне и застегнул пальто на все пуговицы. Чуть ли не через каждые два шага он останавливался и смотрел на воду. Мальчик послушно следовал за отцом, удивляясь в душе этим неожиданным остановкам, но, когда они добрались до виадука Пасси, одна и та же мысль одновременно пришла им в голову — подняться по железной лесенке, что они и сделали, и молча оперлись на перила. У их ног мрачно перекатывались волны, казалось, бегут они наперегонки, теряют друг друга из вида, но, пройдя под арками, снова сплетают вместе свои длинные блестящие косы.

Было в этом движении что-то своевольное, упрямое, завораживающее ум человека: ударившись с размаху об устои моста, вода вскипала, смыкалась волнистым, как волан, полукругом и распадалась на перекрученные струи; и сразу же новая волна глухо билась о камень, и был в этих ударах свой глубинный ритм, слепая энергия массы, находящейся в постоянном и беспорядочном движении, и под покровом мрака казалось, что даже небо заполнила она; все билось, все трепетало, все становилось рекой; мужчина и мальчик чувствовали ладонями нежную и грозную пульсацию Сены, дрожью идущую вдоль руки и разливающуюся по всему телу; оба они судорожно сжимали пальцами металлические перильца, их подташнивало, как при качке, и на несколько минут обоих объединило то же желание и тот же страх, о чем они даже не подозревали.

Париж погружался в туманный полусумрак. В сиянии газовых фонарей они различали пристань, даже зеленоватую пену, оставленную недавним паводком на прибрежных камнях. Меж двух платанов зияла пасть водослива.

— А ты побоялся бы пойти туда один? — вдруг спросил Филипп.

Робер поднял к отцу нахмуренное от напряженного раздумья лицо.

— Побоялся бы? — переспросил он.