Обломки - [50]

— Я вас разбудила?

— Нет.

— Может, отдернуть гардины?

— Да.

— Надеюсь, вы не больны?

— Не больна, только устала и замерзла.

Мадемуазель Морозо укоризненно взглянула на Элиану:

— Замерзли? А ведь калорифер работает исправно.

Она поставила поднос на кровать.

— На вашем месте я бы легла.

— Да нет, зачем же? Будьте добры, дайте мне поднос сюда. Я пристрою его на коленях. Вот так, хорошо. Боже ты мой, сколько вы всего принесли! Чересчур много.

Она попыталась улыбнуться, хотя к горлу подступала тошнота при виде этого скукожившегося антрекота, плавающего в теплом сале.

— Сейчас у вас вид получше, — заявила мадемуазель Морозо. — Я вас пока оставлю, а потом приду посижу с вами. Если вам что понадобится…

Она пальцем показала на кнопку звонка.

— Ах да, гардины…

Она бросилась к окну, отдернула гардины. Тюлевые занавесочки не скрывали пустынного загона, где в глубине какая-то полуразрушенная хибарка привалилась к низкой стенке. Ближе к окну две акации сплетали свои ветки; хилый плющ карабкался вверх по стволам, стараясь вытеснить с кусочка земли несколько сорных травинок. Очевидно, это и был «большой тенистый сад».

— Летом я вешаю гамак между двух акаций, — пояснила мадемуазель Морозо. — Закрою глаза, раскачаюсь, убаюкиваю себя, стараюсь забыть, что я живу здесь, в Париже, как пленница…

Она опустила широкие веки и с томным видом повела бедрами, показывая, как она качается в гамаке. Элиана отвернулась, от этой мимической сценки ей стало не по себе, и она испугалась, как бы за первыми признаниями мадемуазель Морозо не последовал подробный рассказ о всей ее жизни, но, вопреки ожиданию, уже через минуту осталась в одиночестве.

Первым делом она налила стакан красного вина и залпом проглотила его, надеясь собраться с силами. Потом дрожащими руками поставила поднос на пол и попыталась встать. Сил по-прежнему не хватало, но на помощь пришел дух. Толкая кресло коленями и руками, она пододвинула его как можно ближе к калориферу, отдышалась, вынула из чемоданчика записную книжку и авторучку. Потом, подумав, начала писать:

«Дорогой Филипп, ты хотел знать, почему я ушла из дому; сейчас я тебе скажу почему. Теперь, когда я от тебя далеко, сделать это гораздо легче. Ты даже вообразить себе не можешь, ни что такое сердце старой девы, ни сколько мужества потребовалось мне, чтобы написать эти слова. Целых одиннадцать лет я жила под одной крышей с вами обоими, изо дня в день была свидетелем вашего счастья, горя, неприятностей… Я же, как таковая, не существовала. Я только проверяла счета, заказывала обед, следила, чтобы в сарае всегда были дрова, а в вазах гостиной цветы. Я выслушивала твои рассказы, когда ты возвращался с прогулки, а также была поверенной тайн твоей жены. По-моему, я вас не особенно стесняла.

Сейчас не могу больше. Мне, Филипп, тридцать один год (а не тридцать, как я тебе однажды сказала). Возможно, ты ни разу не задумался над тем, какую роль играло в моей жизни чувство, а под словом «чувство» я подразумеваю любовь, мне нелегко далось это слово, особенно при мысли, что я собой представляю — лицо, морщины…»

Элиана отложила ручку и, нагнувшись, взглянула в окно. Черная курица степенно разгуливала по садику, то и дело чиркая клювом по земле; ветер гнул ветки акаций и стучал ставней о стену соседнего дома. Элиана снова взялась за письмо:

«Было бы справедливо, чтобы женщины, не способные внушить к себе любовь, были бы избавлены от нее. Однако природа слепа, а может, просто извращена. Я влюблена в человека, который не хочет меня потому, что я недостаточно красива. Представляешь, до какого отчаяния надо дойти, чтобы написать такое? Как бы я его любила, Филипп…»

Фраза получилась туманная, и Элиана добавила:

«… Как бы я любила человека, ко мне равнодушного, который даже не знает, какую страсть заронил в мое сердце… Но к чему она, эта бесполезная любовь? И вовсе страдания не облагородили меня, напротив, печаль, зависть и бесконечное, безмолвное отчаяние постепенно отравили мне душу; теперь я уже не способна ни на нежные слова, ни на великодушный поступок; иной раз мне приходит в голову страшная мысль, что чужое горе является как бы возмещением за мои муки и я радуюсь чужому горю. Поэтому самое большее, к чему я могу принудить себя, — это молча стремиться к собственному благополучию не во вред своим ближним.

Однако мне было бы не так уж трудно построить свою жизнь иначе и завоевать счастье, для которого я рождена. Достаточно было всего несколько слов, чтобы навеки разлучить того, кого я люблю, с той, на ком он женился вместо того, чтобы жениться на мне; и хотя я старше и не такая хорошенькая, я сумела бы обратить на себя любовь, которой не пожелала воспользоваться моя соперница. Надеюсь, ты разрешишь мне не называть имени этого человека. Только запомни, нет во всем свете человека более слабого, а возможно, и более низкого. Он повиновался бы мне, как повиновался бы первой попавшейся женщине, лишь бы та умела льстить его тщеславию и возбуждать его чувственность…»

Кровь бросилась ей в лицо.

— Это же гнусно, — вслух проговорила она. — Я не имею права…

С минуту она тупо глядела на вышедшие из-под ее пера слова. Она собиралась написать совсем другое, а тут вдруг откуда-то взялась эта фраза.