Облава на волков - [36]

Шестнадцать лет прошло, как он из села уехал, а приезжал всего три раза. И мы с женой раза три-четыре к ним ездили, так что хорошо, если раз в три года виделись. Карлово, конечно, не ближний свет, но главное — неохота ему приезжать. Сказали б мне раньше, что можно так к родному дому душой остыть, нипочем бы не поверил. Приедет — и все время как на иголках, взглядом ни на чем не остановится, словно не здесь он на свет появился, словно не пахал и не копал он эту землю. Я ему рассказываю, что у нас да как, а он будто и слушает, но я-то вижу, что мысли его далеко. И сноха, и внуки два раза в гости к нам приезжали. Им тоже у нас не сидится, не успели приехать — про отъезд толкуют, но они другое дело, для них это место чужое. Внуков у меня двое, девочка и мальчик. Мальчика звать Сольвейг, в честь другого дедушки, деда Слави, окрестили. А девочка — Кэт, ее в честь бабки Киты назвали. Я скотине — и той нашенские имена давал. Одну кобылу у меня Стоянкой звали, другую — Мицей. И собаку звали Личко. И нивы все у меня были с именами — бабушка Рада, Витанова, Черешенка. А внуки — Сольвейг и Кэт. Когда они написали, что в гости приедут, мы со старухой неделю имена их учили, чтоб не сбиться, не напутать. Из-за них и жену теперь кличут бабка Кэт.

Без Койчо я как без рук остался — то ли землю обрабатывать, то ли за скотиной ходить. Поставки все увеличивают, так что я мало-помалу сдал позиции и поднял руки вверх. В пятьдесят втором я вступил в текезеха. Написал заявление и отнес его Драгану Пешеву, он был председателем. У него как раз сидел Стоян Кралев. Оставил я заявление и пошел, а вместе со мной и Стоян Кралев вышел. Идем рядом, я — домой, он тоже к себе домой. «Ну, кум, — говорит, — давно пора было, напрасно мы с тобой задирались». — «Нет, — говорю ему, — не напрасно. Ты за свое боролся, я — за свое. В кооператив ваш я не по своей воле пошел, но я знаю, что за свою землю я боролся, и придет пора умирать, так и умру не согнувшись. Зато если уж войду в кооператив, работать буду на совесть. Волынить я не умею и сидеть у других на шее не привык».

С этого дня кончились наши контры со Стояном Кралевым. В том же году и его царству пришел конец, скинули его с партийных секретарей и назначили председателем. Еще через год он поставил меня звеньевым. Все стали говорить: ну, наскочит коса на камень. А мы потом десять лет работали и ни разу не поругались. Что он прикажет, то я выполняю в точности. Если я скажу, что так или эдак не годится, — он соглашается. Ты, говорит, лучше меня в хлеборобстве понимаешь, если видишь где непорядок, сразу выкладывай. О прошлом нашем — ни слова. И так — до сегодняшнего дня. Не то чтоб я о нем забыл, такое не забывается, но ненависти к Стояну Кралеву во мне не было. Позже, когда его скинули, он пообмяк, но в те времена был кремень, а не мужик. Пер вперед и не оглядывался, как настоящий мужчина, а настоящего мужчину я не могу ненавидеть. Схватиться с ним могу, и в драку полезть, но ненависть — это совсем другое.

Пока я не вошел в кооператив, я думал, что горше всего на свете — это остаться без земли и хозяйства, а теперь вижу, что и хуже бывает. В общем хозяйстве тоже можно прожить. Зажмуришься покрепче, скажешь себе: «Я сам себе хозяин», — и понемногу привыкнешь, как рабочие к фабрике привыкают. Да и кооператив наш потихоньку-полегоньку встал на ноги, о куске хлеба думать не приходится. И на прожитье зарабатываем, и откладываем понемногу. Поросят держим, птицу, по декару виноградников нам дали, так что и винишко есть, и ракия, на огороде овощ всякий. Сколько нам со старухой надо, всего хватает, даже и с избытком. Мне уж седьмой десяток пошел, а я по триста трудодней в год зарабатываю, а то и по четыреста. И бабка Кэт по двести. Держимся пока, грех жаловаться, работаем. Беда в другом, злая беда, и никак ее не отвести. Из года в год все меньше нас здесь остается. На двести домов пятьдесят труб дымится, и под каждой по двое стариков свой век доживают. Из восьмисот человек около ста осталось, да и те помирают один за одним. Ни на свадьбы, ни на крестины не ходим, а все только на кладбище. Забыли, что такое колядки, да как это на масляную гуляли. Ни детишки не залопочут, как в былые времена, ни молодые не запоют, не поведут на площади хоровод — будто и не рожали мы детей, будто и нету у нас внуков.

Что уж тут говорить, давай лучше опрокинем еще по одной, и катись оно ко всем чертям. Так иногда сердце защемит, кажется, не знаю на что готов. Бросил бы все и ушел куда глаза глядят, шкуру свою сменил. Ох, нелегко стареть, парень, попомни мои слова…

НИКОЛИН МИЯЛКОВ РОГАЧ И ИВАН ШИБИЛЕВ МАСТАК

Когда шестеро охотников зашагали к лесу, Николин Миялков шел последним, хотя именно ему не терпелось как можно скорей отойти подальше от села. И он, как и все прочие, делал вид, будто отправился на волков, в то время как цель его была встретиться с Иваном Шибилевым наедине и поговорить с ним с глазу на глаз. Он желал и ждал этой встречи с болезненным нетерпением, но первым пойти к Ивану все же не решался. Сложные и противоречивые чувства мешали ему задать Ивану один-единственный вопрос — и стыд, и гордость, и страх, и ненависть — так что вожделенную встречу он стал постепенно воспринимать как ужасающую неизбежность. Иван Шибилев мог облить его презрением, поднять на смех или же сказать правду, однако чем более страстно стремился он узнать эту роковую правду, тем больше ее боялся.