Облава на волков - [33]

Пока мы голову ломали, что же нам делать, из комнаты донесся вопль. Жена кинулась туда, я побежал запрягать. Не успел войти в конюшню, жена кричит с крыльца, чтоб я не уезжал никуда, подождал бы. Сноха воет, словно ножом ее режут, я жду во дворе, не смею в комнату заглянуть, посмотреть, что там. Потом жена вышла и сказала, что сноха выкинула. Выкопал я за домом могилку, похоронили ребеночка. Сноха тем временем заснула. Жена то и дело заходила посмотреть, как она, я тоже раз заглянул. Лицо у ней белое, как у покойника, губы синие и израненные, это она их от боли кусала. «Хоть бы, — говорим, — она живая осталась». Мы сами второй день про еду забыли, да и хлеба в доме не было. Жена села к квашне на ковригу замесить, да так с руками в тесте и заснула. Я не стал ее трогать, пусть подремлет, а сам все к снохе заглядываю. Три раза заходил к ней — спит. Четвертый раз зашел, гляжу — она по полу ползет. «Сношенька, — говорю, — зачем же ты встала, чего не лежишь?» Смотрит на меня вот такими глазами, будто что сказать хочет, а не говорит. «Ляг, — говорю, — ляг и поспи, а поспишь, так и поправишься». Наклонился я, чтоб ее на руки взять, а она на пол ничком упала и вся вытянулась. Понял я, что она кончается, кинулся к жене, разбудил ее, а сам в конюшню. Вскочил на коня и прямиком во Владимирово. Там фельдшер был, иногда на лошади объезжал окрестные села. Скачу и молю господа, чтоб мне его дома застать, может, хоть чем поможет. Нет, не застал. Все село обшарил, дом за домом, нигде его нету. Лошадь на месте, а его нет.

Вернулся я, когда уж смеркалось, и в воротах столкнулся с Калчо Соленым. Гляжу и не верю своим глазам — у него на руках сноха. Я подумал, что он явился ее к себе забрать. Они с самой свадьбы порог наш не переступали — ни он, ни его жена. Только младшая их дочка, Митка, забежит когда, перемолвится с сестрой словом и назад. Калчо Соленый знал, что дочке неможется, и ни разу к ней не зашел. На меня затаил злобу, а из-за меня и на собственную дочь. Да моего б ребенка хоть в преисподнюю бы уволокли, я б с чертями в драку полез, жизни бы не пожалел, но что там с моим дитем, дознался бы. И тут я в первую минуту подумал, будто он воспользовался, что меня в селе нет, и решил ее домой перенести. Обидно мне стало, но я помнил, что она чуть живая, не стал ее из рук у него рвать. Раз хочет, думаю, пусть забирает. Может, она у них быстрей поправится, а Койчо из армии вернется, снова к нам придет, не будет же она при живом муже вдовой жить. Только когда я вошел во двор, жена сказала, что он унес ее мертвую. Такая ярость меня охватила — убью, думаю. И я б его догнал и убил, руки б кровью замарал не задумываясь, кабы жена не удержала. «Мало тебе, — говорит, — две смерти в доме за один день, еще и третьей хочешь?»

На похороны снохи я не пошел и жену не пустил. Не пошел, потому как знал, что убью Калчо Соленого либо на кладбище, либо на обратном пути. Никто до той поры так меня не унижал, никто мне так в душу не плевал. Позднее, когда уж я на свежую голову все обдумал, я понял, что и ему было нелегко, что он, может, и сам не понимал, что делает. Он ведь рохля рохлей, только и умеет, что кверху пузом лежать да звезды считать, значит, когда он решил мертвую дочь из одного дома в другой перенести, он в тот час не в себе был. В тот же вечер я пошел в общинную контору и послал телеграмму Койчо. Он приехал на четвертый день, сам неживой от горя и от усталости, на себя не похож. Пошли с ним на кладбище, там он как увидел жены своей могилу, упал на нее, и никак мы его успокоить не могли. Шесть дней он дома прожил, и я его ни на минуту одного не оставлял, боялся, как бы он руки на себя не наложил — в таком он был отчаянии. А когда он уезжал, я его на поезде до самого Шумена проводил. Пытался втолковать ему, что мертвых с того света не вернешь, а живым жить надо, что время лечит все на свете раны, что когда-нибудь он снова женится и будет радоваться своим детишкам. Но он-то молодой еще, сердцем чистый, думает, что одну только женщину в жизни и любят. Так и уехал в кручине, и нам с женой до самого его отпуска кусок в горло не лез, сон не шел — все думали, как он там.

Так вот Калчо Соленый жив и остался. Второй раз я чуть не убил его, когда Стоян Кралев меня в подвал сельсовета затолкал. В первый вечер никто ко мне не заходил, ни хлеба мне не дали, ни воды. Койчо приходил обо мне справляться, так ему сказали, что меня увезли в город. Лечь тоже не на что было. Не знаю, помнишь ты или нет начальника заставы капитана Бердарова. Был он запойный пьяница и держал в подвале уйму вина и водки. Он и взяточник был. За разные нарушения на границе от него откупались вином и ракией. И отпуска солдатам он давал за вино и ракию, так что подвал заставы был битком набит бочками да бочонками. После сорокового года, когда освободили Южную Добруджу, здание заставы стояло пустое, а после Девятого сентября в нем поместили сельсовет. Первую ночь я провел сидя на бочонке. Утром мне сунули в окошко ломоть хлеба, кувшин с водой и декларацию о членстве в ТКЗХ. Мол, когда я надумаю ее подписать, так чтобы постучал в дверь, и меня освободят. К вечеру на улице загремел гром, засверкала молния, налетела гроза и полило как из ведра. Все лето капли дождя не выпало, а тут так хлынуло, будто небо прорвало. Из-под оконной рамы просочилась вода, потекла по стене, потом на пол. До смерти хотелось спать, а лечь было негде. В углу стояла здоровенная бочка, литров на пятьсот — шестьсот. Гляжу, верхнее дно у нее рассохлось. Выломал я доски и залез в бочку. Свернулся там калачиком и заснул. Прошло время, слышу голоса — сбежал, мол, через окошко. Ну, я подал голос — нет, говорю, не сбежал.