Облава на волков - [31]
Он говорит, я слушаю. Потом я говорю, он слушает, и так около часа. Потом оборвал он меня, на крик перешел. «Я, — говорит, — с каких еще пор знаю, что ты за птица, но все же допускал, что ты, как и многие другие, за частное хозяйство стоишь по невежеству или из упрямства. Теперь я вижу, что ты враг социализма до мозга костей и место твое там же, где твоего идейного вождя Николы Петкова[14]. С этой минуты, — говорит, — я тебя арестую и сдаю милиции, потому как в твоем доме я нашел оружие». Вызвал милиционера, который ждал за дверьми, и вдвоем затолкали меня в подвал. «Ты, — говорит, — убийца. Дочь Калчо Статева убил, а теперь вернул ему землю, чтобы тот грех замазать». Заперли они меня, милиционер встал снаружи, у окошка, а Стоян Кралев пошел в контору.
Остальное, что он наговорил, ладно бы, но что он убийцей меня назвал, я не мог стерпеть. Молодой я немало бесчинств совершил, когда и прав бывал, когда виноват, но кровью никогда рук не пачкал. Двух человек мы на тот свет отправили, колонистов из равнинной Добруджи, которые наших людей убивали. И оба раза другие это черное дело делали. И сноху я не убивал. Про ее тайные встречи с дорожным мастером я до сего дня никому не рассказывал, тебе первому. На другой день после свадьбы я пустил по селу слух, что она, мол, встречалась с Койчо, а на свадьбе я, мол, ничего не сказал, чтоб отхватить у слюнтяя этого, ее отца, приданое в пятнадцать декаров. Хотел я ее, значит, от людской молвы уберечь. А Койчо и жене своей сказал, что у некоторых девушек само собой так получается. И снохе то же сказал. Думал — потреплют языками, да и перестанут. Так оно и вышло. Никто в селе не похвалялся, что, мол, любовь с ней крутил, а с дорожным мастером никто ее не видел. Все мне поверили и даже удивлялись, как я ловко такое приданое оттяпал. И у Койчо никаких черных мыслей не было, к молодой жене душой прикипел. И мы к ней привязались, за дочку свою держали. Она ведь в нашу семью не лезла и ничем перед нами не провинилась. Другая б на ее месте бровью не повела, жила б в свое удовольствие, как ни в чем не бывало. А она вон каким человеком оказалась — совесть ее точила. Слова не скажет, глаз ни на кого поднять не смеет. Не позовешь ее к столу, и есть не будет, не напомнишь, чтоб ложилась, — не ляжет. Утром первая встает, вечером последняя ложится, за весь день не присядет. И все молча. Спросишь ее о чем, ответит, не заговоришь с ней — молчит, глазами покажет, что и так тебя поняла. Мы уж ее уговаривали на люди выйти, к матери в гости сходить, поразвлечься как-нибудь — ни в какую. Вечерами слышу, вроде они с Койчо в другой комнате о чем-то разговаривают, а о чем — не знаю. На Новый год мы с Койчо съездили в город, купили ей туфельки, душегрейку, косынку шелковую. Надела она это раз, а больше и не взглянула. Все праздники дома просидела, на улицу и не вышла.
В первых числах февраля Койчо взяли в армию. Раньше срока забрали, в строительные войска, и заслали в новые земли, дороги прокладывать. Сноха наша совсем поникла, глаза красные, как останется одна — плачет. Мы с женой голову ломаем, как к ней подступиться, чем утешить. С того времени, как Койчо уехал, еще больше к ней привязались. Смотришь на нее — ну сущий ребенок еще, мучается, а помочь не можешь. «Чистый ангел», — так жена говорила, и так оно и было. Мы старались ее рассеять, повеселить, она и улыбнется иной раз, а в глазах такая мука, глянешь — сердце разрывается. Я уж тыщу раз себя клял, что на землю ее отца позарился, но сделанного не вернешь. Со мной чего только не случалось, жизнь, бывало, на волоске висела, но верь — не верь, так тяжело никогда не было. У тебя на глазах дитятко словно свечечка тает, а ты ничем не можешь помочь! Предложил к доктору ее отвезти, не хочет, сразу в слезы, будто я на жизнь ее покушаюсь. Здорова я, говорит, никаких болячек нету. Болячек нет, а посмотришь на нее — в чем душа держится. Пришло письмо от Койчо. Почтарь мне его отдал, и я прочел. Службу, пишет, как-никак отслужит, а по ней истосковался — сил нет. Сто советов ей дает — и чтоб ела, и чтоб одевалась как следует, не простыла ненароком, а летом, даст бог, он в отпуск приедет. Ты, пишет, касатка, береги себя, не то, коли с тобой что случится, и мне не жить, так и знай. Отдал я ей письмо, она заперлась в другой комнате и до темноты не выходила. А я думаю про себя: как увидит она, что Койчо в ней души не чает, так и приободрится, воспрянет духом. Подошло время ужина, мы ждем — вот-вот и она выйдет к столу, а она все не идет. Послал за ней жену, и та пропала, только через полчаса вернулась. Зашла, говорит, к ней, а она корчится в постели, спросила, что болит, а та отвечает — ничего, мол, так, в глазах чего-то потемнело. Откинула одеяло, а она вся мокрая. Хотела ей рубаху переменить — свернулась калачиком и не дает. Наконец силком ее раздела, и что ж оказалось-то — беременная она. Похоже, на шестом месяце, живот уж круглый.
