Облава - [51]

— Что это? — спросил Филипп Бекич.

— Ушли, — сказал Логовац.

— Почему? Верно, Графа испугались? — бросил с издевкой Бекич и почти плачущим голосом продолжал: — Не дураки они, чтобы ждать, и я бы на их месте не стал ждать. Вот так всегда бывает, когда ведешь графов и всякое дерьмо.

— А хуже всего, — добавил Ставор, — что расплачиваться придется не тому, кто виноват, обязательно найдут козла отпущения!

— Недавно прошли, — заметил Саблич, ощупав след. — Они должны быть недалеко.

— Им деваться некуда, — сказал Бекич. — Пошли!

Следы вели в сторону Дервишева ночевья. Одно время казалось, что они ведут прямо в ущелье, и Бекич подумал: «Пошли к ручью — хотят войти в воду и сбить нас со следа». Не удивился он и тогда, когда следы повернули к горе. «Видно, решили окопаться наверху Орвана, — подумал он, — на Софре. Если так, я окружу их и забросаю гранатами, живым ни один не уйдет. Когда всех перебью и уложу в ряд, а Гавро Бекича отдельно, жирный Рико Гиздич лопнет от зависти. Ему и следует лопнуть от зависти или от хорошей трепки, не то сто лет еще будет коптить небо и гадить где только можно. А когда со всеми разделаюсь, закачу пир: двух волов зарежу, сто литров водки, баранов на вертеле и беднякам хлеба дам из пекарни. И чтобы звенела песня:

Течет река, и все быстрей,

Ой, явор, зелен бор,

Поят заморенных коней

И Гавро бьют за то, что вор…

Созову всех командиров и старого лиса Алексу Брадарича, и всех поганцев, больших и малых, только этого толстого борова Рико Гиздича не позову, пусть знает, что Филипп Бекич ни перед кем не заискивает!»

Мечты его прервались, когда он увидел, что следы снова повернули вниз к ущелью. Раскинув умом, он на минуту заподозрил какую-то случайность, или, кто знает, может, нечистая сила чудит. Пласт снега с качнувшейся ветки свалился ему на затылок, и целая пригоршня ледяных зерен посыпалась за шиворот под рубаху; Филиппу показалось, что это ночная птица извергла на него свой помет. Он вздрогнул от холода и отвращения — заплатят ему коммунисты и за это, и за все муки! Когда он их накроет в ущелье и перебьет, он вернется в собственный дом, в Тамник. Довольно скитаться по чужим домам, коротать свой век, точно в тюрьме, всегда под стражей. Мать осталась дома, не пожелала переселяться, в помощь ей он оставил там и двух дочерей. Теперь они опять будут жить вместе, и это тоже следует отпраздновать. Да и почему бы не отпраздновать, если всего у него вдосталь? Может десять лет пировать и сорить деньгами — и все равно еще много останется. «Немало и зятьям перепадет, — заметил он про себя, — впрочем, пошли они к черту, эти зятья! Пусть слушаются меня как бога, коня мне подводят, ноги моют, иначе ничего не дам! Не позволю крутить да вилять, как эти здесь, пусть знают свое место. Вот тут коммунисты крутят, на кривой меня объехать задумали. Где им, грешным, обмануть меня! Твердят, будто борются за правду да за справедливость, а сами знай себе крутят, больше нашего пускаются на ложь и обман…»

Следы снова всех удивили: спустившись в равнинную часть леса, вместо того чтобы продолжать забирать влево, запетляли восьмерками, кругами, неожиданными поворотами, пересекли сами себя, размножились и запутались в бессмысленном кружении. Видно лишь, что следов много. Бекич остановился.

— Кто знает, что это значит? — спросил он.

— Дискуссия, — сказал Петар Ашич, жандарм из летучего отряда.

— Какая дискуссия?

— Остановились и обсуждали, — сказал Ашич. Он долго был у партизан и хорошо изучил их повадки. — Одни хотят направо, другие налево. Каждый тянет в свою сторону, никто не решается отделиться, вот и кружат, чтобы потрафить и тем и другим.

— Рассказывай это кому-нибудь другому, а не мне!

— Так было.

— Может, давно и было. А сейчас они тоже не дураки.

«Мы же их уму-разуму и научили, — подумал Филипп, — слушают, что старший прикажет. Сейчас они зачастую похитрее нас. Все эти следы мог сделать один человек, скажем, Гавро. Пусть, думает, развлекаются, время теряют, а остальные пока скроются в другом направлении. Если это так, то надо поймать хоть этого одного, пусть за всех расплачивается!.. Нет, один не может расплатиться за всех, мало одного. Что такое один?! Если окажется, что это один человек, отпущу его, пусть себе идет с богом! Ты хочешь принести себя в жертву, скажу я ему, ради боснийцев и русских, ради будущего, а я не дам тебе стать героем, не стану тебя убивать — иди, куда ноги несут и глаза глядят… Ей-богу, так и сделаю! Вот даю слово, а я человек слова, если это не Гавро Бекич, отпущу его живым и здоровым на все четыре стороны. Вот так мне заблагорассудилось, и все, я здесь хозяин! Можно и мне раз в жизни начудить — давно уже ничего такого не делал. Отмочу такое чудо, о котором бы всюду говорили, раз не могу ничего другого, раз не способен даже сына родить, одних дочерей рожаю для зятьев-мазуриков, которые только и помышляют, как бы захватить мою землю»…

Почувствовав жар в голове и слабость в ногах, он признался самому себе: «Болен я, наяву брежу. Проклятая эпидемия! Какой гад заразил меня как раз тогда, когда мне так нужно быть здоровым? Все равно и в постели было бы не легче. Даже еще хуже: обливаешься потом под одеялами, во рту горечь и чудятся драконы, пестрые как ящерицы, муллы и ходжи в фесках и чалмах, пожары. Почему-то, когда я болею, мне всегда мерещатся пожары, может, это какая примета, а что, если коммунисты оставили эти следы намеренно, чтобы нас завести в глухое место? Заведут нас к черту, я уже и не знаю, где мы сейчас, а сами тем временем по нашим следам прямо на Грабеж. Там сейчас все спят — могут их сжечь, как мышей в соломе. И хорошо бы сгореть Рико Гиздичу, этой свинье, этой надутой кишке, этой груде сала и бурдюку водки! Загорелся бы, как бочка со смолой…»