Облава - [45]

Подумав о турках, он вспомнил вонь прогорклого масла и несвежих продуктов, которыми они питаются. Волна зловонья поднялась в нем самом и подкатила к горлу. Его вдруг одолела мутившая всю ночь и все нараставшая по дороге тошнота. Пошатываясь, он подошел к плетню, схватился руками за два кола и, согнувшись, начал блевать.

Старшина Бедевич, командир летучего отряда, первым подскочил помочь ему, выказав при этом больше заботливости и внимания, чем можно было от него ожидать. То ласково, то по-родственному ворчливо он уговаривал его тотчас вернуться домой и лечь в постель. Все, о чем говорил старшина, было приукрашено и преувеличено:

— Дом отличный, постель мягкая, болезнь опасная. Зачем мучиться, — уговаривал он, — если так тяжело болен? И зачем терять здоровье, которого потом ничем и никогда не поправишь, в то время как столько здоровых и менее ценных людей могут его заменить? То, что вы делаете, — продолжал он, — не входит в обязанности командира и будущего воеводы. Нам надо беречь такие драгоценные жизни, любимые народом люди не должны даже приближаться к партизанскому логову. От офицера требуется, — Бедевич начал уже поучать, — составить план нападения и отдать приказ, а там уж, дело известное, выполнять его должен тот, кто ничего другого не знает и не умеет, чье это ремесло. Я жандарм, и мой отряд для того и находится здесь, чтобы довести дело до конца…

Подавляя все новые и новые приступы тошноты, Филипп Бекич слушал его и думал про себя:

«Ах, оставь меня, ради бога, в покое, фараон проклятый! Ты хуже блевотины. Думаешь, я испугался и хочу словчить, как это делают другие? Так нет же! И не лги! Меня не обманешь, я не передам тебе операцию в руки, чтобы ты потом пыжился, а я смотрел бы себе под ноги. Иди, брат, поищи другого дурака! И потом, почему тебе? Кто ты мне — свояк, что ли? Коммунисты эти мои, потому что они мне досаждали. В мой дом приходили, их приводил мой родич Гавро, желая унизить меня, чтобы я потом не смог укорять других за то, что к ним приходят. Они прогнали меня из собственного дома и поссорили с половиной родни. Тебе не понять, что это значит, у тебя никогда не было своего дома. И потому я и хочу сейчас к ним прийти незваным, как они ко мне, расквитаться за позор. И еще хочу их спросить, почему они не пошли к мулле Растодеру, или к Чазиму Чоровичу, или к Звездичу и Неджибу, к туркам этим вонючим, почему не приняли мусульманскую веру, коли она им так мила, что они защищают ее от моей винтовки… И еще есть у меня кое-какие вопросы, но где тебе это знать, фараон проклятый! Неведомы тебе наши семейные счеты и не суйся в них, отойди!»

Филипп собрался с силами, скрипнул зубами, молча оттолкнул жандарма в сторону, расправил плечи и, чувствуя, что головокружение проходит, зашагал дальше. «Не поддамся, — сказал он себе, — по крайней мере, пока с ними не разделаюсь! Будут тут еще мне проповеди читать, хватит, жизнь отравили — и Юзбашич, и эта брюхатая ослица Рико Гиздич: твой, мол, участок, ты их, дескать, макаронами снабжаешь, из трусости подкармливаешь, они у тебя на посиделки ходят, речи держат… Ну, может, и приходили, больше уж не придут. …«Прибереги их, может, еще пригодятся — кто знает, что принесет день, а что ночь. И смотри подбрось им боеприпасов, а то все расстреляли на милиционеров. И дай, кстати, инструменты получше — пилы, которыми они спиливали столбы, были туповаты!» — и все в таком духе, будто он виноват, что им помогает народ, что люди продажные твари, что никому нельзя верить. Даже этому дураку Тодору Ставору, а ведь два дня тому назад я бы за него руку в огонь сунул. Что с ними сделаешь? Тают люди, как снег, испугались весны, за ночь меняют шкуры. Может быть, как раз Тодор или кто-нибудь из моих родичей — они у нас с Гавро общие — снабжал коммунистов боеприпасами и покупал им в городе табак. Страх шутить не любит. Может, услыхали про Сталинград, или надоело вечно идти по одной борозде. Да и как не надоесть, когда и мне надоело? Нехорошо все это, дурно пахнет. Не следовало нам связываться с итальянцами и есть их макароны. Они известные проститутки и ничего другого не умеют, как только чесать по-бабьи языки да ссорить других, чтобы потом самим сесть им на шею. Всех бы их в море!»

Начали спускаться по крутой тропе в наполненную мглой долину Караталих. На какую-то минуту Бекичу показалось, что за ним движется табун лошадей, что и он сам сидит верхом на высоком вороном жеребце, который скользит по снегу, спотыкается, теряет равновесие и вот-вот упадет. Филипп расставил руки, затоптался на месте, но в последнее мгновенье все-таки успел опереться на винтовку. Повторилось то же самое: его рвало, только сейчас желудок был уже пустой. Он схватился за голову, волосы, шаль были мокрые и липкие от пота. Подбежал жандармский старшина с каким-то незнакомым бородачом и снова принялся пичкать его отвратительной смесью преувеличенной озабоченности, лести и наставлений. Самонадеянности у него хоть отбавляй — вот уж дает распоряжение перенести больного командира в штаб. Помянул доктора, начал расхваливать итальянских врачей: какие они специалисты своего дела, настоящие чудотворцы…