Облава - [137]

— По всему видно, это не Байо, — сказал Качак. — Как думаешь?

— Ни Байо и ни Видо, — ответил Момо Магич. — Я уж потерял всякую надежду, что они живы.

— Рано еще терять надежду, еще ничего не известно. Кто же это может быть?

— Не наш. Какой-то дряхлый старик, едва тащится.

— Может быть, хоть он что-нибудь знает. Наверняка знает. Надо его спросить.

— Давай, он-то от нас не убежит. Ноги не дадут, если даже захочет.

Гавро Бекич молчал. Не желая вмешиваться в разговор, он отошел в сторонку и улегся на куче хвороста, удивляясь про себя, как это им еще не надоело смотреть куда-то и языки чесать. Ему всего довольно. Хочется спать, а не может; стоит только задремать, как перед глазами встает шумный Филипп Бекич с полосатой шалью на голове, намотанной, как тюрбан, точно там поселился клубок разноцветных змей, и в красном джамадане, от которого все превращается в кровь и огонь.

«Ничего не получается, не могу заснуть, — заключил он, уткнулся лицом в листья и захрапел, будто заснул, это был единственный способ показать Момо Магичу, что у него, Гавро Бекича, совесть чиста. — Да, чиста, твердил он про себя, совершенно чиста. Я не раскаиваюсь, мне не в чем раскаиваться — в такой день ничего нельзя было сделать. А говорить с ними не стану, пусть они первые начнут! Пусть наваливаются, а я потом, у меня тоже есть что сказать. Они сами виноваты — Байо и они, а не я! Они знали, что Байо не создан для таких дорог и землянок. Сто раз им твердил: уберите его отсюда, не по силам ему такое! Почему его не отослали в другое место? Он не захотел — приспичило в герои выйти, а они не нажали на него. Нужно было убедить или поставить вопрос на голосование. Любому другому можно навязать решение, которое ему не нравится, так почему нельзя было с ним поступить так же? Не сошла бы с него позолота, если бы он пошел в барак к раненым. Прихватил бы с собой свои книги и тетради и копался бы в них за милую душу. И обувь была бы сухой, и постель чистой и сухой; капелька на бумаги не капнула бы; ни мокряди, ни вшей, ничего из того, что доводило его до сумасшествия. Остался бы жив, дождался бы весны, и нам без его придирок было бы легче. Мы успели бы выбраться на Софру, пока Иван Видрич ее оборонял, и Видо Паромщик был бы с нами, и все было бы как надо…»

— И я не позволю, чтоб меня обвиняли в смерти Паромщика! — прошептал он. — При чем тут я, кто я такой? Я рабочая сила — делаю то, что мне прикажут, протаптываю в снегу тропу по дороге и бездорожью. Разве я толкнул Видо на это? Я предложил его? Я заставил его идти туда, куда мне самому идти не хотелось? Я не послал бы никого, не так я глуп, чтобы отдавать здорового за больного, живого за мертвого. За трех, за десять мертвых я не дал бы одного живого, мертвые есть мертвые, им никто уже не может сделать ни дурного, ни хорошего. А Видо сам виноват. Какой черт тянул его бежать туда очертя голову? Все мы товарищи и больше, чем родные братья, и любим друг друга, и помогаем друг другу, но у каждого из нас только одна шкура, запасной ни у кого нет. Потеряв шкуру, ее ничем не заменишь, а без шкуры человек не нужен ни себе, ни людям! Наплевать мне на то, что Момо сердится! Пусть отдаст свою шкуру, если может, почему обязательно — мою? Если он не желает со мной разговаривать, я навязываться не стану. Могу и без него прожить, и без других, а понадобится — могу и один, как один и родился! И тогда уж, Филипп Бекич, держись — убью в первую же ночь, как останусь без опекунов, а потом уж отосплюсь вволю…

— Гавро, ты видишь человека, что спускается с голой горы? — спросил Качак.

Бекич вздрогнул, будто и в самом деле спал, протер глаза и крикнул:

— Что?

— Не кричи! Старик какой-то идет с Кобиля, он, наверно, что-нибудь знает.

— Это не старик, — сказал Гавро. — Клянусь богом, это Арсо Шнайдер.

— Почему Арсо? Не ходит так Арсо и не спускался бы он по открытому месту.

— Звездануло его пулей, потому он так и идет, — сказал Гавро и встал. — Сам не знает куда. — И пошел.

Они двинулись за ним по лесистому склону горы к подножью. Крутогор, на который раньше они поднялись без особого труда, сейчас казался бесконечным. Они готовились услышать недобрые вести и от волнения дышали часто и прерывисто. Ими овладел страх — хотелось оттянуть встречу, и они инстинктивно противились этому желанию, подогревая в себе нетерпение. Перебегая от дерева к дереву и обгоняя друг друга, они часто закрывали глаза, чтобы не видеть двойную бездну, к которой приближались. Они чувствовали себя как в бою, где любая отсрочка граничит с трусостью, а опоздание ведет к поражению. Они не опоздали — человек лежал немногим дальше того места, где они видели его в последний раз. Лежал он как колода, закрыв рукой глаза, и разговаривал сам с собой. Его бормотание, по мере того как они подходили ближе, слышалось все громче и походило на перебранку, полную злых слов, повторяющихся по два, по три раза сряду. Им стало неловко, словно они подслушивали. Гавро кашлянул.

— Это ты, Арсо? — спросил он.

Тот медленно убрал со лба руку и сказал:

— Да… Я… Я убежал…

— И хорошо, что убежал. Главное, ты жив.