Облава - [128]

Отзвуки, догоняя друг друга, перемешались и превратились в дружный лай, полный удивления и насмешек:

— Поглядите-ка на него!.. Дурень, дурень… Раньше не догадался?.. А-а-а-а!..

— Это никогда не поздно! — старался он перекричать эхо. — Здесь в любое время можно умереть. Никто не опоздает, не дадут, если даже и захочешь. Тоже мне забота!

Он вышел из леса на открытое место и удивился, что все по-прежнему тихо. Тени, совсем уже черные, вытянулись по снегу — высунутые языки леса лижут снег. Арсо вышел из теней на освещенный солнцем простор, поднял голову, выпятил грудь в ожидании выстрелов. Ждет, ждет — ничего, не видят его, не признают. «Может быть, я уже мертвый, — подумал он, — потому они меня и не видят и не стреляют. А то, что я вижу сейчас — истоптанный снег, солнце, кусты, горы, долины, — лишь плод моего воображения, посмертные воспоминания? Впрочем, если я не мертв в буквальном смысле, то для наших я мертв, а это значит — и для себя и для других. Лучшая часть меня уже мертва, остальное тащится за ним. Я не почувствовал, ни когда пришла смерть, ни когда она ушла, — видимо, когда приходит смерть, уже ничего не чувствуешь. Я слишком много придавал ей значения, а смерть всего лишь ничтожная точка и смысл ее лишь в том, что она последняя в нашем поле зрения. Ноль, и ничего больше. Неважно, больше она или меньше других, главное, что она последняя в долгом ряду цифр и нолей, составляющих неопределенное число, которое, благодаря возможности его продолжить, называется жизнью. Подстановкой ноля смерти завершается наконец число лет, дней и прочей суеты, оно заносится в огромные гроссбухи, в которые никто никогда не заглядывает. И сам бог не заглядывает! Нету бога — напрасно я крестился и срамился — пусть себе идет с богом!»

Он стиснул зубы и оглянулся в поисках того, кому можно было бы это сказать. Никого нет, кругом одни деревья — смотрят на него, будто люди, кто с грустью, кто с насмешкой.

— Нету бога! — крикнул он лесу, как кричат на военном смотру.

— Нету бога! — подтвердил лес надтреснутыми голосами.

— Я жив! — заорал он и удивился силе голоса, которая еще в нем сохранилась.

— Жив? Жив? Жив? — удивленно прозвучали отголоски.

— Удрал! Дезертир!

— У-а, у-а, деети-и-и-ир, — расплывчато заголосило эхо.

Казалось, будто сквозь черную лесную чащу пробираются любопытные духи деревьев и выглядывают, чтобы посмотреть на него, пожалеть и все-таки осудить. Потом все утихло, стало по своим местам. Только горы стоят немного по-другому, но и они на месте — высятся под солнцем и слегка покачиваются, словно плывут по волнующемуся морю. Кусты кажутся выше, и их больше, чем прежде, но это от удлинившихся теней. Белые куры, которые не так давно засыпали его перьями и криком, исчезли, ни одной не осталось. Ушли на Рачву, все там собрались, — слышно, как остервенело хлопают крыльями и квохчут, бегут за Видричем. Иван Видрич их не испугается, ему и в голову не придет спасаться от них на дереве. И Шако тоже, да и другие, если кто еще остался в живых… Арсо остановился и прошептал:

— И я сейчас не испугался бы! Не потому, что они далеко, ведь самое худшее, что они могли мне сделать, они уже сделали, — ошибся я, что не дождался конца. Если бы я его принял, этот конец, то сейчас был бы не полумертвым, а мертвым, и все было бы в порядке.

Раздумывая, что делать и куда податься, он вдруг понял, что мысли его текут вяло, вразброд, что это и не мысли, а отрывочные, быстро сменяющиеся воспоминания, словно выхваченные из темноты внезапной вспышкой молнии. Вот он бежит из-под дерева, чтобы не видеть, как Зачанин орудует ножом; вот упала Гара, а он бежит от нее, даже не протянув ей руки; вот у всех на виду он крестится и призывает бога…

Шнайдеру стало стыдно, лицо его исказилось. Он почувствовал, как у него ощерились зубы, длинные, острые, вот-вот вопьются в горло. На снегу скукожилась и корчилась его тень — точь-в-точь черный скорпион, который готовится убить самого себя.

«Не торопись, — сказал он себе с недоброй усмешкой, — с женщинами и с самим собой ты герой! Дело не в одной какой-то ошибке, за которую можно сразу заплатить; ошибок много, и придется искупать их долго и постепенно, одну за другой. Началось это с того, что я заснул на часах и натерпелся во сне страха, пытаясь удрать от падающего телефонного столба. С тех пор я только и делаю, что даю деру, спасаюсь бегством. Первая моя мысль — пуститься наутек, а не помочь товарищам или защищаться. Весь день у меня нынче будто страшный кошмар с бесконечным бегством. Может быть, я и сейчас все это думаю во сне и не знаю, как проснуться? Надо вернуться туда, где все началось, только там я смогу сбросить с себя чары, заставляющие меня все время убегать. Если я вернусь туда и проснусь по-настоящему, может быть, тогда станет ясно: все, что со мной произошло, было лишь страшным сном…»

Арсо пошел, но, сделав с десяток шагов, заметил, что ходит он как-то странно. Его заносило вправо, непонятная боль укорачивала шаг. Движения стали резкими, изломанными, судорожными, он не шел, а как бы бежал вприпрыжку. Это напоминало ему детство, когда он так рысил, передразнивая лавочника Бучу, который потешно ковылял по лавке и кричал: