Обитель спящих - [2]

Он подставил ей плечи, и девушка привычно уселась верхом ему на шею, туда, где смыкались под гибкими пластинами панциря мощные лопатки.

Сила его всегда поражала Раину, и, как ни противна была ей самая мысль об этом, она почувствовала упоительное томление внизу живота, когда упругие мышцы заходили у самого ее лона. Но, благодарение Митре, любитель музыки никогда не претендовал на ее тело, лишь на голос и искусные пальцы.

Путь в темноте длился, казалось, целую вечность. По тому, как ее несколько раз приподнимало, Раина догадывалась, что они миновали две или три лестницы. Один раз, несильно разбежавшись, он прыгнул. Наконец в лицо девушке пахнул свежий морской ветер, она почувствовала вкус соли на губах и в нетерпении сорвала повязку с глаз.

И едва не ослепла.

— Тише, дурочка! — рассмеялся он. — Не так быстро! Зажмурься и открывай глаза постепенно.

Она послушно зажмурилась и потихоньку, сквозь пушистые ресницы, снова взглянула на гаснущее солнце. Огненно-красный диск медленно опускался в воду, протягивая к ее ногам золотую дорожку. Она как была, в сандалиях, не подобрав подола, шагнула в воду, протягивая к солнцу раскрытые ладони.

И увидела собственные руки — не в полутьме пещер, при мертвенно-синем волшебном светильнике, который даже золото лишал желтизны и яркости, а при солнечном свете, пусть даже и приглушенном закатом. Поспешно оглядев себя всю, она в ужасе ахнула: ее кожа, постоянный предмет зависти подруг, из светло-бронзовой стала землисто-серой. Так могли выглядеть руки и плечи покойника, выкопанного из могилы.

— Что ты сделал со мной… — потрясенно вымолвила Раина. — Ты превратил меня в стигийскую мумию! Я не человек! Я призрак! Митра, Пресветлый Митра, обрати ко мне свое Око! Я гибну здесь одна, я умру на этом острове, и никто даже не вспомнит обо мне!

Она снова заплакала.

— Добрые боги, — пробормотала она, всхлипывая. — Спасите меня, добрые боги. Я совсем, совсем одна…

Он щурился на закат, делая вид, что не слышит ее причитаний.

— Перестань реветь и взгляни туда. Разве это не великолепно? Я разрешу тебе посмотреть, как зажигаются первые звезды, если ты перестанешь плакать.

— Я умру тут одна, — повторила Раина, но плакать перестала. Закат и в самом деле был великолепен. Сизые тучи рдели по краям багрянцем и золотом, их пробивали сияющие лучи, такие четкие, что, казалось, их можно взять в руку. Солнце садилось в море, и вода из синей и зеленой становилась молочно-белой — лишь сияла Дорога Счастья, уводящая за край мира.

«Надо попробовать достать ей мужчину, — подумал он, глядя, как светятся желто-алым мокрые дорожки на бледных щеках Раины. — Если после этого она вздумает бунтовать — что ж, я всегда смогу его убить и потом достать другого. Может, это ее развлечет на какое-то время».

Сам он был совершенно равнодушен к удовольствиям плоти. Во всяком случае, до сих пор ни одно живое существо не вызывало в нем ни малейшего желания.

* * *

Конан и Тай Юэнь вернулись в Тай Чанру в самом конце весны. За те две с половиной луны, что провели они в горах, князь Благословенного Края волшебно преобразился: исчезли страшная худоба и болезненный блеск глаз, лихорадочный румянец на щеках сменился ровным темным загаром.

Тай помолодел и снова стал похож на того Юлдуза, которого Конан знавал когда-то в Туране. Киммериец зорко следил за тем, чтобы Тай Юэнь весь день проводил на ногах — в поисках пищи или просто неспешном продвижении от одной стоянки к другой — и к вечеру ощущал настоящую усталость и голод. Ибо ел князь до смешного мало, и Конан пускался на всевозможные хитрости, чтобы заставить его есть больше.

Нельзя сказать, что киммериец считал себя опытным лекарем. Но он точно знал, что при чахотке нельзя делать двух вещей: сидеть в четырех стенах и есть один Нергал знает какую дрянь, приготовленную из пяти сортов овощей. Тай пытался сопротивляться поначалу, объясняя другу, что учение Падды запрещает убивать и питаться трупами.

На это Конан не без ехидства заметил, что пока святейший кайбон был еще просто Юлдузом, жил в Туране и чтил Эрлика, он не воротил носа ни от хорошо зажаренного барашка, ни от вина. Последним доводом Конана был моток крепкой веревки и обещание вязать Тай Юаня на стоянках по рукам и ногам и кормить насильно. Князь рассмеялся и бросил упрямиться. Конан был прав: когда выбор стоит между жизнью и смертью, ни один светлый бог не поставит тебе в вину некоторое уклонение от его закона. Тем более речь идет всего лишь о еде.

Но князь Тай Цзона согласился не только по этой причине. Он знал, что не слепым случаем, а предопределением судьбы оказался Конан в его княжестве в тот год, когда Тай Юэню перестали помогать травы, а кашель начал выходить с кровью. Не выходя из своего дворца, золотые крыши которого сияли на вершине холма над Тай Чаирой, Тай Юань мог видеть, как он сам говорил, «почти все из того, что есть, немногое из того, что было, и уж совсем немногое из того, что будет».

Его дар предвидения был не искусным умением гадальщика, не мудростью старца, чей жизненный опыт позволяет предсказать многое, а внезапным ответом на возникший вопрос. Иногда ответы приходили раньше, чем возникали их вопросы — и тогда это было как ударившая с неба молния в ночную грозу, когда в белой ослепительной вспышке на миг появляется весь мир, видный до последней травинки, чтобы в следующий миг исчезнуть, оставив боль в глазах и ощущение чего-то огромного.