Обитель плоти - [2]

Дружеские связи стали хиреть еще в колледже. Тогда появилась Рут. По правде говоря, она не была его другом — только женщиной, которую он всегда желал. Тогда же он познакомился и с Дженни, но она оставалась где-то вдалеке — подруга друга, и запомнил он ее как особу отчаянно веселую, без единой серьезной мысли в голове.

Сначала он добивался Рут, потом — Дженни. У него просто не было времени на друзей.

— Поцелуй меня, — прошептала Рут, и Джин медленно накрыл ее губы своими. — Теперь укуси. — И его зубы послушно впились в ее неподатливую плоть.

Было так странно заниматься с ней любовью. Как будто он резал или рубил ее твердое, белое, полупрозрачное тело. Каждый раз ему требовалось все больше и больше усилий, чтобы она ощутила хоть что-то.

— Там… там, — бормотала она. — Да, да… я чувствую.

И он боролся с ее неподатливым телом ритмичным трением, сначала медленным, затем все более быстрым, похожим не столько на любовь, сколько на попытку содрать с нее старую огрубевшую кожу, чтобы обнажить нервы, чтобы заставить ее что-нибудь почувствовать.

Ему вдруг захотелось бить ее бесчувственную плоть — шлепать, щипать, что угодно, лишь бы пробудить ее к жизни. Он знал, ей все равно. Ну а ему?

Он не мог смотреть в глаза Рут, когда занимался с ней любовью. Он не мог выносить отсутствующего взгляда. Он продолжал вгрызаться в ее тело, а оно сжимало его, как тиски, ломая кости и разрывая плоть и нервы.

От нее пахло чем-то звериным, едким. Казалось, ее тело плавится, растекаясь на жестких белых простынях. Наконец он резко вырвался из сумятицы ее густых спутанных волос и скрученных простыней и вскочил, хватая ртом воздух и думая о Дженни.

Рут лежала на постели (можно ли представить ее где-нибудь еще?), вперив в него неподвижный взгляд, как будто пытаясь прочесть его мысли.

На рассвете он ушел, а Рут осталась лежать в постели. Она не спала, но и сказать, что она в ясном сознании, было нельзя. Как всегда. Он подумал, что компаньонки Рут в комнатах наверху, должно быть, лежат точно так же, когда уходят их любовники.

В коридоре метнулась чья-то тень. Он увидел белое мужское лицо с темными, воспаленными от усталости глазами. Мужчина отвернулся, как будто смутившись, и быстро сбежал вниз по ступеням.

Когда Джин вышел на улицу, ему показалось, что дома по соседству за это время изменились, как будто заново родились. Он обернулся и посмотрел на дом, из которого вышел. Окна по-прежнему оставались в тени, и даже солнечные лучи не могли оживить эту мрачную картину.

Когда он вернулся домой, Дженни еще лежала в постели. Из-под одеяла была видна только ее голова. Лицо исхудало так сильно, что казалось вырезанным из дерева. Шторы в спальне были задернуты, чтобы не пропустить солнечные лучи.

— Дженни… — прошептал он, но ответом ему было молчание.

В квартире царил беспорядок. На полу перед телевизором он увидел сооружение в форме буквы „U“ из твердых диванных подушек, к которым так удобно прислониться, — уютное гнездышко, заполненное внутри одеялами и подушками, которое она, должно быть, устроила вчера вечером. Очень похоже на дома-крепости, которые он, бывало, сооружал в детстве. Замок окружала батарея из переполненных пепельниц и подносов с едой, однако к еде она почти не притронулась. Дженни снедал этот странный голод, который не могла утолить никакая пища. Временами она едва могла заставить себя съесть хоть что-нибудь. При этом голод по-прежнему терзал ее, и она продолжала хватать все подряд, пытаясь найти хоть что-то, что показалось бы ей съедобным.

Джин ясно представил себе, как она сидела здесь, завернувшись в свои одеяла, личико обращено к экрану телевизора, нервные руки хватают то сигарету, то кусок еды, который она не может съесть. Ему казалось, что она с каждым днем становится все меньше, все уязвимее, словно постепенно превращается в ребенка. Она все меньше напоминала женщину. Он чувствовал неловкость, когда думал об этом. Как будто Рут походила на женщину больше.

Дженни не тот человек, который стал бы сидеть сложа руки и ждать, точнее, раньше она не была такой. Они никогда не давали клятв принадлежать только друг другу; их не связывали никакие обязательства. Тем не менее он был уверен, что она просидела вот так всю ночь и, может быть — хотя это только предположение, — даже ждала его. Он снова почувствовал неловкость.

Ему вдруг захотелось есть. Он открыл холодильник; бутылки и банки мелодично зазвенели. Он потянулся за литровой бутылкой апельсинового сока.

Открывая бутылку, он заметил, что крышка завинчена неплотно. Он поднял бутылку, разглядывая ее на свет. Отпечаток губы на горлышке. Нет, она совсем как дитя. Это уже ни на что не похоже. В приливе раздражения он вылил сок в раковину, а бутылку швырнул в мусорное ведро. А ведь когда-то она была такой аккуратисткой, чуть ли не стерилизовала свои вилки-ложки, чашки и тарелки, чтобы ему, не дай Бог, не досталось что-нибудь, что побывало у нее во рту. Как будто она была заразна.

С какого-то момента они перестали заниматься любовью. Он не мог даже припомнить, когда они последний раз целовались.

Он посмотрел на выброшенную бутылку из-под сока и устыдился своей вспышки. Этим ничего не изменишь. Он уже тысячу раз рассказывал об этом и друзьям, и родным, и все в один голос говорили ему, что тут уж ничего не поделаешь. И все-таки иногда Дженни его пугала. Он знал ее лучше, чем кого бы то ни было, и все-таки она его пугала.