Обитатели потешного кладбища - [176]

2

Люди много толкуют о счастье, по большей части напрасно. Никто, кажется, не знает, что это такое, никто по-настоящему счастлив не был. Я знал счастье, – пишу эти слова и испытываю, как внутри меня набухает свет. Да, знал, хотя в нашем веке мир переворачивался не один раз, все мы ходили вниз головой, не ведали, что творили, мы жили как в плотном тумане. В плотном тумане шли, действовали, не всегда понимая, ради чего, кому на пользу наши действия: ты мог быть убежденным либералом, а поступки твои были на руку экстремистам; один не верил в бога и не ходил в церковь, а его дети сделались младороссами-сектантами, все бросили и уехали в СССР. Мы шагаем рука об руку с абсурдом, приближаясь к бездне. Я видел, как уходили мои близкие, исчезали друзья, и даже после этого я был счастлив, глубоко и почти противоестественно. Я не могу постичь законы моей внутренней жизни и природу этого преступного, как иной раз мне казалось, чувства. Не скажу, что я постоянно с легкостью на сердце разгуливал, – нет, состояние полной свободы наплывало, как редкое облако, подкрадывалось и набрасывалось на меня, как слепой дождь или стыдное желание, как воровской порыв овладеть какой-нибудь вещицей, как маниакальная тяга к опиуму или сон, живой и мгновенный. Счастье мной овладевало, и тогда я был не в силах его гнать, потому что в эти мгновения – случалось раз в год, а то и реже – я проникался ощущением связности и смысла всего на свете. «Понимал» – не подходящее слово. Обретал ясность, не требующую рационального доказательства (именно поэтому озарение не осмыслить, оно похоже на безумие, эпилепсию, обморок, эпифанию), что все – не только абсурдное, но и самое ничтожное, низкое – имеет предназначение и высшее происхождение (мир – это чудо, настолько совершенное, что в нем есть место и для всякого безобразия). Подумать только, даже зверства, которые разорвали гуманизм, как оберточную бумагу, разбили драгоценные представления о человеке, которого заботливо лепили, как античную вазу, кропотливо создавали, как фрески эпохи Возрождения, и в считанные годы лишили всякой святости, втоптали в дерьмо, в лагеря и газовые печи; даже самое страшное, уродливое, и оно тоже пришло в мир с особым замыслом, из тех же чертогов, откуда изливалось на меня и само это чувство!

О чувстве. Я не изобрел его для себя, дабы спасти рассудок перед лицом ужаса, с которым я сталкивался неоднократно; я не обрел его в мудрости, молитве или в жизни без тревог. Если чье-то счастье находится где-нибудь в Шарметтах[170], его можно получить чуть ли не по талону (непритязательный набор: дом, корова, жена, пастораль), то мое счастье, увы, неуловимо и необъяснимо, сверх того: над ним не властны обстоятельства, оно даже не зависит от моего состояния.

Мне было пять лет, когда со мной это случилось впервые. В беззаботнейшую минуту, в одном московском парке, – теперь и не соображу, в каком именно. С папой и мамой мы спрятались в ландо от грозы (что было до этого, не припомнить). Никогда прежде я не видел таких длинных ярких молний. Фантастическая иллюминация. Волнение, страх, восторг. Быстро стихло. Мама вышла на пустую улицу: «Дождя-то и нет», – и побежала к воде. «Идите сюда!» Мы с папой поспешили за ней. Втроем мы встали у воды, наслаждаясь тишиной. Все замерло. Омытый, мир был прозрачен и неподвижен. Большие плакучие ивы роняли капли. Как завороженные, мы смотрели на шикарную радугу. Над блестящими крышами, куда ни глянь, ползли фигурные облака, в стеклах дрожало сияние, за домами и куполами тянулась мгла, но где-то тучи дали брешь, сквозь которую сочилось солнце. Меня словно пронзила молния, мне показалось, что она сверкнула, и я несколько мгновений ждал грома, но его не последовало, а потом она сверкнула еще раз, и я догадался: это мой внутренний блеск, что-то во мне проворачивается, какое-то сияющее существо ворочается в складках моей души и мечет искры от радости и неги. О, как я был поражен! Молнией – в самое сердце! Нет, конечно, я не мог ни понять, ни объяснить, ни противостоять этому чувству, которое росло из той радуги, из того ровного падения капель на гладь пруда, из того умиротворяющего покрякивания уток, шороха тростника и рогоза, безмятежного покачивания кувшинок и лилий, из веселого голоса мамы и спокойного присутствия отца. Все складывалось в живой узор, обретало неопределенное выражение. Мир говорил со мной, он изливал на меня свою любовь, и я отдавался этой любви с каждым таким случаем больше и больше, и радовался всему – вещам и людям, которые меня окружали, все казалось значительным, неповторимым: пение птиц, рычание машин, поезд, что стучал вдалеке, скрип половиц, хруст раскаленной на солнце черепицы, перелив солнечных лучей в реке, детские крики, доносящиеся с футбольного поля, и даже боль, которая все чаще рвет мое сердце, даже она превращается в источник немыслимого наслаждения, стоит только осмыслить ее в этом состоянии, как я вижу ланцет Провидения в руке Беатриче, ее улыбка надрезает мой сосуд, и я понимаю, что этот надрез избавит меня от дальнейших земных мучений, соединит с бесконечностью и теми, кого она мне ниспосылала для утешения.