: «Не дадим
нашего сына в обиду!», под конец, совсем выйдя из себя, старик, как заведенный, повторял: «Это все ваш Моргеншлюхинсын устроил! Идите с ним разбирайтесь! Его работа! Подлеца за версту чую! Его крысиный след… Еще на моего Коленьку своих шавок настрополил, видали! Брысь отсюда!»; ушли ни с чем, Игумнов объявил: «Всё ясно – они замешаны, эти люди, несомненно, замешаны в это дело!»; Шершнев спорил с ним, выгораживал Николая, Крушевский тоже не верил, и я ни на минуту не поверил в причастность Николая:
тут что-то не то, думал я,
что-то другое, – разумеется, Николай не имел к этому отношения, я пытался разубедить Игумнова, но с тем что-то случилось, он твердил свое, поругался с Шершневым – «Да что ты бормочешь такое? Ты говори, как дело было!» – кричал он, а Серж в ответ: «Я и говорю… Так все и было…» – Игумнов не стал слушать, в сердцах даже застонал, ушел к себе в редакцию, больше мы его не видели. Ко мне тоже прибегали самые разные люди, которые выясняли: насколько хорошо я знал Тредубова? куда он, по-моему, мог деться? кого я считаю причастным к этой «акции»? и тому подобное. Засомневавшись в том, от кого эти люди, я не стал на их вопросы отвечать. Они прохаживались по улице, поглядывали на мои окна. Я не задергивал шторы, устроил комнатный концерт, пригласил моих друзей-музыкантов, в гостиной играли джаз, пели-танцевали, а в кабинете Лазарев, Вересков, Шершнев думали, что делать… Попытки подключить жандармерию провалились – они считали, что Тредубов мог в любой момент объявиться. Дни были неспокойные, погода виляла хвостом: то дождь, то ветер, то нежданная духота. Газетчики не торопились ничего писать – а что писать? Мало ли куда он уехал. Не сегодня-завтра объявится. Зачем шуметь? Надя в отчаянии звонила в больницы, полицию, морги, даже на Гренель ходила, говорят, в ноги Богомолову бросилась и молила вернуть мужа, там ей посоветовали не в моргах искать, а по борделям пройтись, у нее случился припадок, она запустила в кого-то чернильницей или карандашницей, после похода в советское посольство ей стало сильно нехорошо, к ней приехали сестры, врач прописал ей успокоительное, я тоже к ней ходил, принес снотворное, пытался отвлечь беседами, но с ней не удавалось побыть тет-а-тет, ее неприветливые сестры на меня странно смотрели как на врага и все время говорили об одном и том же: «Где же он? – говорила одна. – Куда подевался?» «Да уехал он куда-нибудь?» – отвечала легкомысленно другая. «И куда он уехал? Почему не предупредил? Все волнуются…» «Да мало ли мест, куда можно поехать…» и так далее… Она на них кричала: «Никуда он не мог уехать, никуда не уехал!» «Где же он тогда?» – говорили они, она в бессилии: «Убили!» Они не понимали: за что и кому надо было убивать ее мужа? Самая старшая некрасиво ухмылялась. Я не понимал, почему Надежда их не выдворит совсем… И всегда кто-нибудь еще приходил; я советовал к ней не допускать, но меня не слушали, да и Надя сама настаивала, чтобы впускали, ждала, что сообщат: нашли, – хотя бы тело нашлось, говорила она, я ее понимал, но эти визиты ей не давали отдохнуть, она была в страшном напряжении (мои капли не имели на ее взвинченную психику действия), мне казалось, она могла умереть от разрыва сердца, она часто бредила наяву, однажды мне показалось, что она связно начала мыслить и тогда рассказала, что в Америке с ними тоже происходили странные вещи, почти до такого однажды дошло… Я спросил, какие именно «странные вещи»; она не ответила, опять засобиралась на Гренель; я встряхнул ее и строго сказал:
– Образумьтесь, пожалуйста! Не поможет это! Не поможет!
Она вскрикнула и заплакала, нет, заревела, начала метаться, я укол барбитала ей сделал. Барбитал подействовал. Уснула. Когда я уходил, ко мне в прихожую вышла ее мать и жутким голосом сказала:
– За все платить приходится…
Я не понял, спросил, о чем она говорит? за что платить? Недовольная, – как это я не понимаю? – женщина обвела рукой вокруг себя:
– За все это – платить! Поняли? Вот так-то. – И головой покачала.
Тогда же под вечер ко мне явился Николай, его трясло, глаза огромные; я подумал: неужто еще что-то приключилось? У меня не хватило бы сил на большее… Как гранату, он держал капсулу для пневматички. Я спросил, зачем ему капсула, он вопроса моего не расслышал, заговорил чужим голосом, быстро, отрывисто:
– Дома у нас, Альфред Маркович, знали бы вы, что творится дома… Все сошли с ума.
После исчезновения Тредубова он отвез Сержа в Париж, возвращается домой и видит сцену: в гостиной стоит открытый чемодан, наполовину наполненный вещами, в прихожей и комнатах и на лестнице, что ведет на второй этаж – везде разбросаны вещи, за столом, подперев голову руками, сидит отец, на его лице муки головной боли и раздражения; Лидия и мать ссорятся. Лидия бегает, хватает вещи и бросает их на пол. Мать на нее смотрит и бессильно дышит: «Да как ты можешь? Как ты так можешь? Бросить? Родную дочь?» «Пусть остается! Наплевать! Поедем без нее!» Николай не сразу догадался, что речь шла о Маришке, которой Лидия готова была пожертвовать. «Поскорей отсюда! Надоело! Правильно папан говорит: надо ехать, жизни здесь нет!» Мать не выдержала и на пути у нее встала: «Никуда не пущу! Не дам родное дитя бросать!» Лидия толкнула ее сильно в грудь и завопила совсем ненормальным голосом: «Прочь! Надоели вы мне все! Чтоб вы попередохли здесь!» – и выбежала из дома. Любовь Гавриловна схватилась за сердце и слегла.
