Обида - [11]

— Кто же сохранит государство?

— Спасут его жесткие дирижисты. Спасет его, — сказал Ростиславлев, — еще одно меченое словцо. Тоже пристрелянная мишень. Однако оно неуязвимо — компрометация тут невозможна — и слово это пребудет свято. Имею в виду национализм, но, разумеется, не вульгарный, захватанный, низведенный до воплей, а исторический национализм.

Греков задумчиво повторил, точно на ощупь пробуя слово:

— Ис-тори-ческий. Исторический? Что это значит в таком сочетании?

Ростиславлев торжественно отчеканил:

— Предопределенный историей нашей национальной судьбы, выкованный и завещанный ею, врученный как дорогое наследство. Рассматривающий биографию нации как ответ на исторический вызов, к ней обращенный и ею воспринятый.

Он отхлебнул из могучей кружки глоток давно остывшего чая и с мрачной усмешкой проговорил:

— Все это не игра словами. Терминология — поле битвы. Стоит произнести ненароком: «авраамические религии», и вот уже смешаны воедино несопрягаемые миры. Те же Евразии и Азиопы! Стоит приклеить к цивилизации «иудеохристианскую» бирку, и вы сделали антиподов соратниками. Экуменическими плясками очень приятно и безопасно тешиться в моноэтническом мире, тем более в моноконфессиональном. Там можно позволить себе забаву — плясать в либеральном хороводе. Но в нашей стране, где люди и кони, и все в одной куче, где сотни племен, где все размыто, растерто, смазано, держава не может существовать без национальной идеи, которую стоило бы назвать по чести и правде — идеей нации. При этом нация — главное слово. Идея — не может быть таковым. Идеология не способна сплотить вокруг себя население. Даже удавшийся эксперимент — имею в виду сталинский опыт — был обречен и однажды рухнул. Хотя с запозданьем, экспериментатор понял трагическую ошибку и все-таки перевел состав на национальные рельсы. Но срок его на свете истек, и время было уже упущено. Голубчик, в этом-то вся и суть — в сопряжении «идеи» и «нации». «Идея» присутствует для респектабельности, для академического шика. Верное слово тут — инстинкт. Инстинкт нации, кровная связь, кровная общность, кровное братство. Зов крови! — он сплачивает среду, делает пространство — страной, а население — народом.

Клеймите Адольфа Алоизовича за то, что он был быстр умом и чуток кожей и понял это!

Греков сказал:

— Но он проиграл.

— А это выяснится со временем. Как символ он вполне может выиграть и даже не у себя на родине. Что еще ярче подтвердит универсальность его постижения нашей природы, нашей породы. Поймите, что настоящий вожак именно потому и делает столько тяжелых просчетов в тактике, что никогда не отклоняется от стратегического замысла. Политиканы — те маневрируют, а он шагает своим путем. Он помнит, что победа зависит от совпадения его четкого вектора с колеблющимся вектором массы. И он умеет с ней разговаривать. В двадцатом столетии были лидеры — в России, в Италии, в Германии, которые кожно поняли улицу, постигли, какая громадная сила в простом ограниченном человеке.

— Но Адольф Алоизович, — сказал Женечка, старательно подбирая слова, чтоб они не звучали как возражение, — прославлял исключительность и человека, и целого этноса. Разве не так?

Ростиславлев взглянул на него с сочувствием:

— Ах, голубчик, все это камуфляж, это фольга, приманка — не более. Что до всех этих ницшеанских гипербол, то их автор был болен еще до безумия. Он страдал оттого, что его интеллект был рожден в благопристойной среде, которую он ненавидел с детства. Страдал от рутины, его окружавшей, от пошлости, оттого, что он сам — профессор из скучного города Базеля. Он чувствовал свою уязвимость и создал свой миф о сверхчеловеке. Его подсознательная тоска по силе — явление интеллигентское, тайный протест против собственной слабости. И это — при мощи его ума! Кроме того, он был ушиблен встречей с Вагнером, с личностью Вагнера и, наконец, своей обреченной, своей несчастной, бесплодной любовью к супруге этого Нибелунга. Тут в самом деле горючая смесь!

Однако же все его последователи, явные, скрытые — дело не в том, клялись ли они его славным именем или на словах отрекались, — они-то хорошо понимали: их армия — это толпа, это улица, все те, кого столичные циники, вся эта высоколобая шваль, любит называть маргиналами.

Что ж, называйте их тупицами, троечниками, серой скотинкой, черной сотней — сколько вам влезет! Каждое слово такого сорта будет вербовать нам сторонников. Закон больших чисел неотменим. Мир этот состоит из троечников — их больше отличников, вундеркиндов, в тысячи, в миллионы раз.

И вот когда тысячи и миллионы отдельных обид сойдутся в пучок, в грозный, единый пучок энергии, в единую общую обиду — это и значит, что дело сделано.

Вы поняли? — он повысил голос. — Лидер вслух говорит об этнической избранности, зовет к социальному единству в рамках вождистского государства. Но ставка — на тех, кто на обочине. Она наиболее продуктивна, когда так быстро маргинализируется значительная часть населения. Лидеру необходимо вписаться в столь динамический поворот и смело оседлать ситуацию.

Вызов истории принимают не исполины, не богатыри — вызов встречает простой человек, который живет на грани отчаяния. Сверхчеловек, титан, юберменш, выше обиды, меж тем обида и есть тот архимедов рычаг, который повернет этот мир.