Обезьяна приходит за своим черепом - [134]

— На это Ланэ есть, — сказал Ганка, отворачиваясь.

— Вот как! — улыбнулся Гарднер. — А если мне нужно именно вас одного? Ну, так я жду вас к себе, и не завтра, а через тридцать минут, со всеми бумагами. Идёмте, Ланэ!

Они ушли втроём, и Курт, склонив голову набок, слушал, как они идут по дороге.

Гарднер сидел внизу, в комнате Курцера, и дописывал рапорт. Он и всегда-то любил писать, а сейчас выписывал последние строчки рапорта прямо с наслаждением. Почерк у него был красивый, крупный. Стройные буквы стремительно и прямо ложились на бумагу. Он чувствовал себя прекрасно. Ещё день, ещё ночь — и всё. Пусть даже это дело с профессором и провалится, ему и на это теперь наплевать. Он своё исполнил, кого надо надоумил, кого надо предупредил, а там уж дальше не его забота. Рядом с кипой бумаг лежал раскрытый портфель, набитый документами, и лакированный ящик на замке.

«Как это говорили древние римляне: „Что не берёт железо, то возьмёт огонь“. Честное слово, это ловко!» Ему всегда нравилась римская деловитость. И он улыбнулся, вспоминая последний разговор с карликом. «Дудки! Я тебе больше не слуга!»

Гарднер был в новом, очень хорошем штатском костюме, выбритый, надушённый, и поэтому чувствовал невероятную лёгкость во всём, точно после хорошего душа.

Солдат ввёл Ганку и остановился около притолоки.

— А, — сказал Гарднер радушно, — всё-таки пришли. Садитесь, пожалуйста. А чего вы такой зелёный? Можно идти, — обратился он к солдату. — Вы что, принесли что-нибудь?

— Да, — сказал Ганка, — смотрите, что я нашёл в кабинете профессора, он вынул из кармана длинный, плотный конверт.

Не вставая, Гарднер через стол протянул руку.

— Ага, давайте-ка сюда. Всё писал, старичок!

Он посмотрел конверт на свет, понюхал и рванул его вкось.

Тогда Ганка вытащил браунинг и, не целясь, почти боясь смотреть даже, выстрелил в этот матово блистающий, высокий, шафранный лоб.

Он увидел ещё раз лицо это, руку с зажатым в ней конвертом. Всё это под углом и очень крупно. И вдруг всё кругом пошло толчками, чётко и отрывисто, словно засекая секунды на хронометре.

От выстрела у него дрогнуло плечо, и он чуть не выронил оружие. Тогда он закусил губу, сощурился и уже чётко и спокойно ещё раз за разом спустил курок. Лицо Гарднера завертелось, запрыгало, запрокинулось быстро и легко, как мишень в тире. И только ушло от Ганки это лицо, как он увидел другое неподвижную четырёхугольную голову, кожу, всю в подтёках, в ржавых пятнах.

Лицо Войцика было неподвижно, глаза опущены. На Ганку он не смотрел, как и тогда, в минуту расставания. Вдруг сзади закричали.

Ганка быстро оглянулся. Вбежал солдат, да и застыл, ошалело открыв рот.

«Ну, беда тебе теперь! Недоглядел! Расстреляют зверюгу!» — подумал Ганка со злым удовольствием.

Гарднер лежал на столе подбородком вперёд. Особенно ясно был виден аккуратный, сиренево лоснящийся пробор.

Ганка прыгнул и прижался к косяку окна. Войцик стоял рядом с ним, локоть о локоть.

— Да, это дело, — сказал ему Ганка, смотря на солдата. — Это такое дело... — повторил он и, боясь опоздать, сунул браунинг в рот.

Выстрела он уже не услышал.

Эпилог

На этом бы мне и кончить свои записки, но вот что случилось неделю назад.

В понедельник, после обычного недельного профессорского обхода, ко мне подошла ясно улыбающаяся, подтянутая и оживлённая сестра (не помню, писал ли я, что больница, где я нахожусь, частная, довольно дорогая, и поэтому сёстры здесь тоже особые), ткнула острым розовым ноготком в смятый угол подушки и, ласково наклонившись надо мной, спросила, не скучаю ли я, не хочу ли принять внеочередного посетителя.

Нужно заметить, порядок нашего отделения очень строг именно в этом пункте. В больнице допускалось многое. Так, больной, если у него водились деньги, мог перебраться в отдельную палату с балконом в сад, мог, конечно, с разрешения лечащего врача, нанять даже специальную сестру. Но и такому больному, если он лежал в нашем, то есть послеоперационном, отделении, свидания разрешались только дважды в неделю.

— Невозможно, невозможно! — отвечал на все просьбы главный врач больницы. — Таковы наши правила. В этой больнице никаких привилегий ни для кого не существует.

И был так невозмутимо строг, что, кажется, и сам верил в это. Но он-то, может, и верил, а я-то ему нет, поэтому первое, что мне пришло в голову, — это какую ещё новую пакость готовит мне прокуратура?

— Да кто он такой? Что ему нужно? — спросил я почти грубо. Не успела ещё сестра мне ответить, как дверь палаты как-то по-особому широко и парадно распахнулась — именно не открылась, а распахнулась, — и, сопровождаемый хирургом, вошёл в белом шёлковом халате, щегольски наброшенном на плечи, королевский прокурор.

Признаюсь, при виде его превосходительства я так обомлел, что даже не встал, а только откинулся на подушки, да и он, посмотрев на меня, смешался. Так с десяток секунд мы смотрели во все глаза друг на друга, не зная, с чего начать, но тут я сделал какое-то случайное движение рукой и всё сразу пришло в движение и разрешилось.

— Лежите, лежите! — очень натурально всполошился он и бросился ко мне. — Лежите, пожалуйста! Ведь вам же нельзя двигаться? Что вы?!