Обезьяна и сущность - [20]

Наставник осуждающе указывает на нее пальцем.

– Посмотрите, – сморщив лицо в гримасу отвращения, говорит он. – Видели вы что-либо столь же отталкивающее?

Он поворачивается к классу и скрипит:

– Мальчики, те из вас, кто ощущает зловредный животный магнетизм, исходящий из этого сосуда, поднимите руки.

Класс, снятый дальним планом. Все без исключения мальчики поднимают руки. На их лицах выражение той злобной похотливой радости, с какою правоверные наблюдают, как их духовные пастыри мучают козлов отпущения – еретиков или же еще более сурово наказывают отступников, угрожающих существующему порядку.

В кадре снова наставник. Он лицемерно вздыхает и качает головой.

– Этого-то я и боялся, – говорит он и поворачивается к стоящей рядом с ним на помосте девочке. – А теперь скажи мне, в чем сущность женщины?

– Сущность женщины? – нерешительно переспрашивает девочка.

– Да, сущность женщины. Поторапливайся!

С выражением ужаса в голубых глазах она смотрит на мастера и отворачивается. Лицо ее покрывается мертвенной бледностью. Губы начинают дрожать, девушка с усилием сглатывает слюну.

– Женщина, – начинает она, – женщина…

Голос ее срывается, глаза наполняются слезами; отчаянно силясь сдержаться, она стискивает кулаки и кусает губы.

– Дальше! – взвизгивает наставник. Взяв с пола ивовый прут, он наносит девочке сильный удар по голым икрам. – Дальше!

– Женщина, – снова начинает девочка, – это сосуд Нечистого, источник всех уродств и… и… Ой!

Она вздрагивает от нового удара.

Знаток наук разражается смехом, класс вторит ему.

– Враг… – подсказывает он.

– Ага, враг человечества, наказанный Велиалом и призывающий кару на всех, кто поддается Велиалу в ней.

Долгое молчание.

– Ну, – говорит наконец наставник, – видишь, какова ты? Все сосуды таковы. А теперь ступай, ступай! – с внезапным гневом скрипит он и опять принимается ее сечь.

Плача от боли, девочка спрыгивает с помоста и бежит на свое место в строю.

В кадре снова вождь. Лоб его нахмурен, он недоволен.

– Ох, уж эти мне передовые методы обучения! – обращается он к доктору Пулу. – Никакой дисциплины. Не знаю, куда мы идем. Вот когда я был мальчишкой, наш старый наставник привязывал их к скамье и обрабатывал розгой. «Я научу тебя быть сосудом», – приговаривал он, и – раз! раз! раз! Велиал мой, как они выли! Вот так и надо учить, я считаю. Ладно, хватит с меня этого, – добавляет он. – Пошли скорее!

Носилки выплывают из кадра; камера задерживается на Луле, которая с болью и сочувствием глядит на залитое слезами лицо и вздрагивающие плечи маленькой жертвы во втором ряду. Чьи-то пальцы прикасаются к руке Лулы. Она вздрагивает, испуганно оборачивается, но, увидев перед собой доброе лицо доктора Пула, успокаивается.

– Я полностью с тобой согласен, – шепчет он. – Это дурно, несправедливо.

Быстро оглянувшись вокруг, Лула осмеливается ответить ему слабой благодарной улыбкой.

– Нам пора идти, – говорит она.

Они спешат за остальными. Вслед за носилками выходят из кофейни, поворачивают направо и входят в коктейль-бар. Огромная куча человеческих костей в углу зала доходит чуть ли не до потолка. Сидя на корточках в густой белой пыли, десятка два ремесленников выделывают чашки из черепов, вязальные спицы – из локтевых костей, флейты – из берцовых, ложки, рожки для обуви и домино – из тазовых и втулки для кранов – из бедренных.

Объявляется перерыв; один из рабочих играет «Хочу детумесценции» на флейте из большеберцовой кости, а другой тем временем подносит вождю великолепное ожерелье из позвонков разной величины – от детских затылочных до поясничных боксера-тяжеловеса.

Рассказчик

«…и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи». Сухие кости тех, кто умирал тысячами, миллионами в течение трех светлых летних деньков, которые у вас еще впереди. «И сказал мне: «Сын человеческий! оживут ли кости сии?». Я ответил отрицательно. Потому что, хотя Барух и может помочь нам не попасть (возможно) в подобное хранилище костей, он бессилен отвести от нас ту, другую, более медленную и гнусную гибель…

В кадре носилки, которые несут по ступеням к главному входу. Вонь здесь неимоверная, грязь – неописуемая. Крупный план: две крысы, гложущие баранью кость; рой мух над гноящимися веками маленькой девочки. Камера отъезжает, дальний план: несколько десятков женщин, половина из которых с выбритыми головами, сидят на ступенях, на полу среди отбросов, на распотрошенных остатках бывших кроватей и диванов. Каждая из них нянчит младенца, всем младенцам по два с половиной месяца, младенцы у бритоголовых матерей – уродцы. Кадры, снятые крупным планом: личики с заячьей губой, тельца с обрубками вместо рук и ног, ручонки с гроздьями пальцев, грудки, украшенные сдвоенными сосками; за кадром – голос Рассказчика.

Рассказчик

Это другая погибель – на сей раз не от чумы, не от яда, не от огня, не от искусственно вызванного рака, а от бесславного разрушения самой сущности биологического вида. Эта страшная и совершенно негероическая смерть, предопределенная при рождении, может быть результатом как развития атомной промышленности, так и атомной войны. В мире, питающемся энергией атомного распада, бабка каждого человека так или иначе имела дело с рентгеновским излучением. И не только бабка – дед, отец, мать, три, четыре, пять поколений предков каждого человека, которые все ненавидят Меня.