Обетованная земля - [60]

За моей спиной раздался звонкий и мелодичный голос кукушки. Я испуганно обернулся. Еще одна птица! Из деревянных ходиков на стене выпрыгнула пестрая деревянная фигурка, маленькая дверца открылась и снова захлопнулась.

— Уже одиннадцать, — вздохнул Левин, отсчитывая удары.

— У вас здесь настоящий зоопарк, — заметил я, когда кукушка умолкла. — Канарейки, шпицы, рыбки да вдобавок еще и этот немецкий символ домашнего уюта!

— Он вам не нравится?

— Пугает, — ответил я. — Однажды меня допрашивали под бой часов с кукушкой. При каждом ударе меня били по лицу. На беду, было как раз двенадцать часов.

— Где это было? — спросил Левин.

— Во Франции. У немцев на военном посту. Допрос вел школьный учитель в мундире фельдфебеля. Каждый раз, когда куковала кукушка, меня заставляли кричать с ней хором: «Ку-ку! Ку-ку!»

Левин изменился в лице.

— Этого я не знал, — пробормотал он. Он встал, явно намереваясь остановить часы, но я его удержал.

— Зачем? — сказал я. — Одно с другим никак не связано. До чего мы дойдем с такой чувствительностью? К тому же эта история скорее из числа приятных воспоминаний. Меня ведь почти сразу отпустили. Господин старший учитель даже подарил мне на прощание антологию немецкой лирики. С этой книжкой я добрался до Эллис-Айленда. Там она потерялась.

Я не стал рассказывать Левину, что меня тогда вызволил Хирш, заявившийся на следующий день в роли испанского консула. Он безжалостно наорал на фельдфебеля, посадившего за решетку подопечного самого Франко. Тот уверял, что случилась досадная ошибка. Господин старший учитель так и трясся от страха за свои фельдфебельские погоны и в знак раскаяния вручил мне тот самый томик стихов. А Хирш укатил со мной на машине.

Левин смотрел на меня не отрываясь.

— Это произошло, потому что вы еврей?

Я покачал головой:

— Это случилось, потому что я был слаб и беспомощен. Нет ничего ужаснее, чем когда беспомощный человек попадает в лапы образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и безответственность — три порока, которые только усугубляют друг друга. А этот учитель был, в сущности, вполне безобидным типом. Не то что какой-нибудь эсэсовец.

Я умолчал о том, что первые сомнения зародились у фельдфебеля еще вечером после допроса с кукушкой. Он собрал всю свою развеселую команду и хотел показать им, что такое обрезанный еврей. Мне пришлось спустить штаны. К своему ужасу, он обнаружил, что фокус не удался и я необрезан. Когда наутро приехал Хирш, фельдфебель был только рад от меня отделаться.

Левин взглянул на часы. Они тикали довольно громко.

— Семейная реликвия, — пробормотал он.

— Теперь они пробьют только через три четверти часа, — успокоил его я.

Он поднялся из-за стола и подошел ко мне.

— Как вы себя чувствуете в Америке? — спросил он.

Я знал, что любой американец будет ждать одного и того же ответа: я чувствую себя великолепно. В этой уверенности была какая-то трогательная наивность.

— Великолепно! — ответил я.

Его лицо просветлело.

— Я очень рад! А насчет визы можете особо не беспокоиться. Тех, кто въехал в страну, у нас высылают редко. Должно быть, для вас это совершенно новое ощущение — жить, не подвергаясь преследованиям. Здесь ведь нет ни гестапо, ни жандармов!

«Их здесь нет, — подумал я. — Зато есть сны! Сны и тени прошлого, готовые пробудиться в любую минуту!»

К полудню я вернулся в гостиницу.

— Тебя искали, — сообщил Мойков. — Особа женского пола с румяными щечками и голубыми глазами.

— Женщина или дама?

— Женщина. Она еще здесь. Сидит в нашем пальмовом садике.

Я прошел в салон с цветами и рахитичной пальмой.

— Роза! — удивленно воскликнул я.

Кухарка Танненбаума поднялась мне навстречу из-за вечнозеленой листвы.

— Меня просили вам кое-что отнести, — объяснила она. — Ваш гуляш! Вчера вечером вы его забыли.

Она расстегнула большую клетчатую сумку, в которой что-то тихонько звякнуло.

— Это нестрашно, — добавила она. — Гуляш может и постоять. Через день-два он даже становится вкуснее.

Она достала из сумки большую фарфоровую миску, закрытую крышкой, и поставила на стол.

— Это сегедский? — спросил я.

— Нет, это другой. Он дольше не портится. Тут еще маринованные огурчики, столовый прибор и тарелки.

Она развернула салфетку с ложками и вилками.

— У вас есть спиртовка?

Я кивнул:

— Только она маленькая.

— Это ничего. Чем дольше варишь гуляш, тем он вкуснее. Миска огнеупорная, разогревать можете прямо в ней. Через неделю я приду забрать посуду.

— Да это просто рай какой-то! — воскликнул я. — Большое спасибо вам, Роза. Передайте мое спасибо и господину Танненбауму!

— Смиту, — поправила меня Роза. — С сегодняшнего дня это его официальная фамилия. Тут еще есть кусок праздничного торта.

— Какой громадный! Это марципан?

Роза кивнула.

— Вчерашний был шоколадный. Может, вам его больше хочется? У нас еще осталось. Я припрятала.

— Нет-нет! Я выбираю будущее. Марципановое.

— А вот вам еще письмо. От господина Смита. Всего хорошего, угощайтесь на здоровье!

Я порылся в кармане в поисках долларовой монеты. Но Роза замахала руками:

— Ни в коем случае! Мне нельзя брать деньги у эмигрантов. Иначе меня уволят. Господин Смит строго-настрого запретил.