Обет молчания - [44]

Две маленькие выдумщицы, которые подолгу оставались предоставленными самим себе.

Иди поиграй с сестрой. Мне некогда…

Фантазерки, придумавшие свой собственный мир, где нет места взрослым и их здравому смыслу.

Свои фантазии, свои страхи, приглушенные детские голоса в пустой комнате и две хитрые рожицы.

Бунуку! Бунуку! Слова, которые способны понять только эти две девочки. Будь начеку! Осторожно, опасность! Детские страхи забыты, они остались глубоко в прошлом. Хотя, может быть, это — лишь иллюзия, самообман.

Кейт уставилась взглядом в стену. На ее исцарапанной поверхности она увидела лицо, которое научилась узнавать раньше, чем свое собственное. Самое лучшее и родное, центр ее Вселенной. Единственное человеческое существо, которое ее не отвергало и не выражало неодобрения.

Что-то загремело в коридоре, и кто-то негромко выругался: «Твою мать!» Она узнала голос Эдди, охранницы, дежурившей в ночную смену. Попугай встрепенулся спросонья:

«…Обож-ж-жаю тебя…»

Глава 15

«…Не уходи, спаси меня…» — умолял чувственный настойчивый голос из глубины семидесятых. Самая подходящая для утреннего бритья музыка. Отец Майкл Фальконе внимательно осмотрел в зеркале свое покрытое мыльной пеной лицо. Контраст с белой пеной делал кожу совсем темной, а глаза — почти черными, чужое лицо. Он взял безопасную бритву и принялся за дело.

Блюз вторгся в его утренние грезы, и свободной левой рукой он повернул ручку настройки, перебирая мелодии на каналах.

«…небольшая облачность…»

Снова фламенко в исполнении инструментального ансамбля, нечто весьма отдаленно напоминающее зажигательный андалузский танец.

«…пять унций брокколи обеспечивают организму такое же количество витамина С, сколько и два фунта апельсинов…»

«…премьер-министр Дании находится с официальным визитом…»

Поднявшись, как обычно, в шесть, он уже дважды успел прослушать новости, первый раз, когда собирался в бассейн. Он продолжал крутить ручку приемника. Монотонный повторяющийся хрип на одной и той же ноте. Он снова покрутил ручку. Громкий смех и женский голос: «Что же плохого в том, что голова занята мыслями о сексе? Такие мысли положительно влияют на частоту и интенсивность оргазма. Зачем, в противном случае, людям понадобилось читать мои книги?» Наконец он поймал музыку по душе — в ней чудились бескрайние заснеженные просторы.

Майкл протер запотевшее зеркало полотенцем. Бесспорно, электрическая бритва была незаменима в путешествии, но ничто не могло сравниться с барсучьей кисточкой и кремом для бритья «Флорис». Это было роскошью, которой он баловал себя лишь изредка, поэтому одного блока хватало на целый год.

Он всегда стремился жить скромно, отдавая всего себя работе и молитвам. Считал себя непритязательным человеком, почти аскетом, но слишком многое в его натуре противоречило такому «идеальному» образу.

Он любил вкусно поесть, но заставлял себя проявлять умеренность в еде. Он крайне редко пил спиртное, но неизменно выбирал самый дорогой виски. Если курил, то только темные датские панателлы.

Черная иезуитская мантия прекрасно смотрелась на его смуглой коже, придавая ему солидность. Она наделяла его авторитетом — в ней он чувствовал себя уверенно. У него были нос с горбинкой и четко очерченные губы с уголками, загнутыми вниз. Его ладони — единственная часть тела, не прикрытая мантией, — были широкими, с пухлыми, затупленными пальцами, как у отца.

Вернувшись в маленький уэльский городок, где жили его родные, он стал иначе относиться к жизни. Пелхэмы были сдержанными консервативными людьми, ревностными поборниками условностей. Его мать редко упоминала имя Рейнальдо Фальконе, с которым она познакомилась, когда ей было семнадцать. Обрывочные куски ее воспоминаний сложились в единое целое лишь тогда, когда он сам стал взрослым: и то, как его отец настаивал на возвращении в родную Италию, и то, как она всегда отказывалась. Ее холодная английская красота, которая поначалу так очаровала Рейнальдо, позже вынудила его покинуть семью. Он уехал, когда Майклу исполнилось семь лет. Один.

В память о нем Майклу остались пара фотографий да детские воспоминания о сильных мужских объятиях и широкой белозубой улыбке.

Семья была сражена решением Майкла принять католическую веру. Вряд ли он сам тогда мог объяснить свой выбор, ему просто захотелось испытать свои силы.

Лишь приехав по поручению Церкви в Рим, он смог понять, почему в Англии отца одолевала смертная тоска. Самые незначительные вещи имели здесь иную цену. Мужчины зрелого возраста, к примеру, любили собираться небольшими компаниями для задушевной беседы в кафе, закусывая оливками и черствым деревенским хлебом, пропитанным маслом. Он бы многое отдал, чтобы поговорить вот так же, по душам, со своим отцом, но было слишком поздно, они опоздали с разговором на десять лет.

Рим изменил его. Не только в эмоциональном плане, но и в физическом. Он все более и более походил на итальянца. Люди, с которыми он знакомился, принимали его за соотечественника и, услышав ломаный итальянский выговор, не знали, что и думать. Только по прибытии в Уэльс он почувствовал, насколько быстро говорит и неоправданно часто жестикулирует для выразительности.