Обещание жить - [59]

И Друщенков опять заплакал, слабея все больше и больше.

Фуки

Немецкие автоматчики растекались по траншее, а танки утюжили огневые позиции артиллеристов и минометчиков позади нее, в тылу. Фуки встревожили автоматчики — своя рубашка ближе к телу, — хотя опасность от прорвавшихся танков была неизмеримо большей. Автоматчиков в рукопашной выбьешь из траншеи, а попробуй останови танки, очутившиеся в тылу, на просторе; можно, конечно, остановить, но стоить это будет дороговато.

В душе Фуки понимал все, однако нарочно не углублялся в анализ обстановки. Да в конце концов танки не его забота, есть штурмовики, артиллерия, ПТР. Его забота — автоматчики. Вышибить их из траншеи! Иначе что получается? Принял роту, и сразу немцы в траншее. Вышибить!

Пока же немцы вышибали роту. То, что предстало перед Фуки, поразило его: бойцы по лощинке, кустами убегали из траншеи. Куда? Там ведь немецкие танки! Фуки метался по траншее:

— Не смей отступать! Стой насмерть!

Что получается? Остальные роты не отходят, а из его роты вылезают наверх, тянутся в тыл. Таких, правда, мало, только те, что из пополнения, необстрелянные. Но за ними, гляди, тронутся и другие, ибо паника заразительна.

— Стой! Назад!

Прижав локти к бедрам, он кинулся наперерез удиравшим. Оступаясь, спотыкался. Хрипло дыша, кричал, чтоб остановились, он приказывает, под трибунал всех отдаст. И не заметил, как ему самому наперерез выполз немецкий танк.

Белел измалеванный на борту крест. Танк не стрелял, надвигался ревущей бронированной громадой, и у Фуки мелькнуло: «Если погибну, то под гусеницами». Он повернул назад, к траншее. Как будто это его догнали и вернули, приказав атаковать немцев в траншее, выбить, иначе — трибунал.

Фуки загребал носками, задыхаясь и слыша за спиной рев машины. Проклятие, нет противотанковой гранаты, он бы прижал ее к груди, и пошел на танк, и лег бы под гусеницы, и подорвал бы вместе с собой. Пойти на танк с автоматом — значит с голыми руками. Безрассудно. Эти мысли, перескакивая, возникли у него и уступили место другой: поищи окоп, яму, какое-то углубление, где можно спастись от танка.

Он бежал, прислушиваясь к все нараставшему реву и скрежету машины, и шарил глазами по склону. О счастье — воронка! Не веря себе, с разбегу плюхнулся в нее, больно ударился коленкой, при падении слетела фуражка, и открылся чистый, незагорелый лоб.

Фуки обхватил голову руками, сжался в комок, вдавился в дно воронки, и танк прошел над ним, обдав жаром, землей, бензиновой вонью.

Грохот удалялся. Радостью, как ножом, ударило в сердце: жив! Фуки приподнялся, отряхнулся и увидел, что танк задним ходом идет к воронке. И ужасом, как ножом ударило в сердце: не успокоится, пока не раздавит! И стыд ударил ножом: мне его бояться? Илье Фуки чего-то бояться? Он вылез из воронки, отбежал, опять пошарил глазами по склону, ища теперь не убежище, а лишь гранату. Ее не было. Что ж, он пойдет на танк с голыми руками, и эта гибель не будет бессмысленной. Пускай немцы и весь мир увидят, как умирает советский офицер — гордо, безбоязненно.

Фуки отбросил автомат и пошел на развернувшийся танк — лоб в лоб. Он шел и думал, что умрет, но останется бессмертен, кто-то что-то напишет о нем, об Илье Фуки, — был такой парень. Пускай немцы и весь мир услышат его предсмертные слова. И Фуки крикнул: «За Родину!» — и гусеница сбила его.

Ротный

С перебитыми ногами старший лейтенант Петров лежал в ходе сообщения, который начали рыть и бросили. Его сюда перенесли из окопа, перевязали. Санинструктор послал за санитарами-носильщиками, чтобы на носилках эвакуировать старшего лейтенанта. Но санитаров все не было, санинструктор, усатый коротконогий казах, которого из-за его старшинских лычек новички принимали за старшину, здорово переживал. Еще больше он стал переживать, узнав, что оба санитара сами ранены и эвакуированы.

— Командир роты ранен, а санитаров нет, вах, вах!

— Да утихомирься ты, — сказал старший лейтенант. — Кончится бой — эвакуируешь.

— Когда он кончится? А я не имею права рисковать. Я должен, я потащу вас, они пускай стырляют.

Подошел Макеев, спросил у Ротного о самочувствии. Тот показал взглядом на забинтованные ноги. Санинструктор сказал Макееву:

— Вы стырляйте, я потащу командира роты. Стырлять значило — стрелять, а в помощь санинструктору Макеев выделил солдата; они уложили старшего лейтенанта на плащ-палатку, и, прежде чем понесли, Макеев пожал его влажную бессильную кисть.

— Ну… Прощай, Макеев.

— Прощайте, товарищ старший лейтенант. Может, еще и свидимся.

Командир роты не ответил, обессиленно прикрыл глаза.

Макеев возвратился в траншею. Санинструктор и солдат понесли Ротного, стараясь не тряхнуть зря. Он кривился, когда это им не удавалось, и думал, как же будет рота без него и он без нее. В тяжелейший момент он покидает поле боя и свою роту. Ничем уже не поможет ей, да и она ему. Дело теперь за врачами. А с ротой? Чья теперь очередь, чтобы помочь его роте? Прощайте и простите, ребята, что я ухожу от вас, что меня уносят в тыл.

Грохали разрывы, свистели пули, бежали люди. Осколками насмерть сразило солдата — свалился на старшего лейтенанта, заливая его своей кровью, вновь — в левую ногу — ранило Ротного, воздушной волной контузило санинструктора. Бранясь и заикаясь, казах один потащил Петрова — по кочкам, по ямам; тот стонал от боли, иногда теряя сознание. Приходил в себя: опять грохот, толчки, боль, мертвящая слабость, перед расширившимися зрачками — красный туман.