Обещание жить - [58]

Перекурив после обеда, Евстафьев, один из немногих, без всяких приказаний взялся за лопатку и скоренько привел в порядок свой окоп: расчистил от завалов, восстановил бруствер, в траншее пошуровать исхитрился. Стрелял он неважно, зрение подводило, поэтому целился с тщанием. Старался стрелять наверняка, не одобряя торопыг, палящих в белый свет, как в копейку. Сам себе растолковывал: «Пошто попусту жечь патроны? С умом надобно, с разумением».

Немец пер по-оголтелому, по-черному. Некуда ему было деваться, как объяснили командиры. Вырывался, стало быть, из котла, вырвется — со своими соединится. Да где свои-то? Далеко на запад оттопали. Но немец неразумный, прет и прет, танков сколь, бронетранспортеров, артиллерия палит, пулеметы, автоматчиков прорва. Давненько Евстафьев не участвовал в таком жарком бою. Жарко, жарко, что и говорить, пот льет в три ручья, успевай рукавом вытираться.

Пуля ударила ему в грудь, посредине между сосками. Будто толкнули, и он упал, не удержавшись. Сгоряча попробовал встать. Не сумел: головокружение, тошнота, слабость. Грудь тупо болела. Он ощупал ее, и пальцы прилипли. Кровь, понял он, хотел отдернуть пальцы, но сил не было. Затылок его упирался в стенку ячейки, и Евстафьев видел, как кровь проступает на гимнастерке, течет по пальцам, по прикладу винтовки. Были б силы, достал бы индивидуальный пакет, перевязался бы как-нибудь. Нету сил и позвать санитара, вместо голоса — хрип и бульканье. Значит, сгибнуть? Или кто-то набредет, прежде чем он околеет?

В траншее — топот, немецкая речь. Двое в касках с рожками заглянули в окоп, один ткнул дулом автомата в сторону Евстафьева, второй кивнул. Плен? Сызнова плен? Тот, что кивнул, нажал на спуск, и очередь вошла Евстафьеву в грудь, туда, где была уже пулевая дырочка. Он еще жил какое-то мгновение, ему примерещилось, что его душа отделяется от плоти, взлетает ввысь. И мир отделился от него, и уже никакой мысли не возникло в гаснущем сознании.

Друщенков

Осколок пропорол рукав, застрял в мякоти предплечья. Друщенков выругался. Не вовремя ранило. Но потом успокоился: если кость не повреждена, а оно скорей всего так, он из траншеи не уйдет, будет уничтожать фашистских гадов. Больно, но терпеть можно. Кровь стекает по руке — перетянуть, перевязать нужно. Правая рука здоровая, стрелять он сумеет, каждую очередь, каждую пулю — в гитлеровских извергов, у него к ним личный счет.

Друщенков попросил подносчика патронов перевязать себя. Тот неумело, кое-как обмотал предплечье, концы бинта свел в кокетливый, дурацкий бантик. Друщенков мрачно поблагодарил, чтобы утихомирить боль, приложился к фляге, допил. Терпкая жидкость обожгла нутро, растеклась, будоража. Он еще повоюет, он еще поколошматит гадов! И он командовал своим отделением, бил из автомата.

Когда немцы вторично ворвались в траншею, Друщенков выбежал из окопа, вступил в траншейную схватку; расстреляв магазин, растерялся: сам не смог сменить и кого ж попросишь, не до этого.

Из-за поворота выбежал немец. Друщенков машинально надавил на спусковой крючок, но очередь протарахтела из немецкого автомата. У сержанта подогнулись колени, он завалился на бок. Немец потрусил дальше, наступив ему на раненую руку, и он потерял сознание.

Очнулся, в траншее звучали немецкие слова, наших не слыхать. Отступили, оставив сержанта Друщенкова на произвол судьбы? Либо посчитали за мертвого? А он и вправду мертвый. Либо вскоре станет мертвым, за этим задержки не будет. Автоматная очередь прошила ему, видать, плечо и грудь: там острая, жгучая боль. Но почему на спуск нажал он, а выстрелил «шмайссер»?

Может, наши вернутся? Как дождаться их? Заползти в окоп и там отлежаться. Если не очень повременят с возвращением, он, может, не истечет кровью. Ее натекло под ним — целая лужа. Мысли рваные, но не беспорядочные, и он понимал, чего хотел и что нужно делать. А сдвинуться — хрен… До окопа три шага. Проползти их, сантиметр за сантиметром, и он будет спасен. Брехня это! Ему уже не спастись. Слишком много крови потерял. Она и сейчас вытекает, капля за каплей. Ему уже холодно, это могильный холод.

Друщенков пошарил вокруг себя, и пальцы наткнулись на что-то металлическое. Разгреб землю, нащупал парабеллум. Обдул, обтер. Поднес к глазам. Подходи, фрицюганы!

Немцы словно услыхали приглашение, и в траншее увидался тучный коротышка с огнеметным ранцем за спиной, из-за ранца высовывался долговязый, тощий, в очках; немцы лопотали, спорили. Друщенков метров с пяти выстрелил в коротышку, тот упал; выстрелил в долговязого, и тот свалился. Парабеллум плясал в руке. Немцы не вставали. Уложил наповал?

А как холодно! Кровь все течет. Конец — вот он… Хорошо бы перед смертью подстрелить еще хоть одного фрицюгана, уволочь с собой на тот свет. Но рука уже не поднимается, обессилел. Заползти бы в окоп. Не сдвинуться…

Он оставил бесплодные попытки ползти, заплакал, беззвучно сказал: «Хана тебе, корешок, отыгрался ты». И в мыслях попрощался с товарищами, с командирами, попросил у всех прощения. У живых и у мертвых, перед кем виноват и перед кем не виноват, у лейтенанта Фуки попросил. Бегло подумал, как же будет без него лейтенант Макеев, ведь молодо-зелено, желторотик. Отрешенно закончил мысль: да ладно, не пропадет лейтенант Макеев, найдутся другие, заменят сержанта Друщенкова. А сержанту Друщенкову путь единственный — на тот свет. Хоть и одинокий, фашисты близких свели, — все ж таки хочется жить. А вот — помирает.