Обещание жить - [44]

Мы с Раей шли позади Клавы и Фуки. Он обнимал ее за плечи, она льнула к нему, на ходу заглядывала в глаза. Я вел Раю под руку, ее тепло уже привычно переливалось в меня. С каждым шагом мы удалялись от избы, и во мне крепла мысль: ухожу от радости, которой там меня одарили и которая еще не раз припомнится. Я был благодарен Рае, прихрамывающей рядышком, Ильке и Клаве, обнимавшимся впереди нас, и белесым звездам, и многослойному туману, и росе на проселочной пыли, и затаившемуся за Шумиличами лесу, и хвойному сырому воздуху, продиравшемуся в грудь, — всему, что окружало меня, ибо оно было жизнью.

У околицы Илька сбросил руку с Клавиного плеча: «Стоп!» Закурил. Подошли мы с Раей. Илька сказал:

— Дальше не провожайте. Попрощаемся, девоньки! — Расцеловал Клаву, чмокнул Раю, дурашливо вскинул голову.

Я обнял Раю, отыскал ее губы, Клаве пожал пальцы. Клава ойкнула:

— Больно! Медведь!

А Рая обвила мне шею и не отпускала, пока Илья не произнес:

— Баста, Раечка! До вечера, если удастся…

У меня застрял комок в горле, когда я, расцепив Раино объятие, заспешил за Ильей. На угоре оглянулся: женщины не уходили, махали косынками; я помахал им пилоткой. Фуки не оборачивался, размашисто шел, взбивал холодную слежавшуюся пыль. В кустарнике, скрывшем от нас женщин, сказал:

— Я, Сашка, не обертывался нарочно — жалостно расставаться, у них и так глазыньки мокрые. Мировые они девки, скажешь нет?

— Скажу да, — ответил я.

— Клавка мировая, подтверждаю как свидетель и очевидец. — Эту фразу Илька произнес кривляясь, но следующую — без фокусов, по-человечески и, мне показалось, грустно: — Эх, бабья доля, кто ее разгадает?

И пустился рассказывать. В избе, в постели, Клава повинилась — перед богом ли, перед мужем, а вдруг он живой где-то? Не бог, понятно, а муж. Всплакнула. И у Ильки настроение упало, и он ничего не мог поделать, когда Клава успокоилась и стала ластиться. Потом, правда, пришел в норму. Мне было неприятно это слушать, но вдвойне было бы неприятно, если б Илька начал выспрашивать у меня. Как, мол, у вас там? К счастью, он об этом молчок. Чтобы прервать его, я сказал:

— А ведь каждая женщина — это чудо.

Он озадаченно посмотрел на меня и сказал, будто открывая что-то для себя:

— Верняк, чудо!

Мы шли лесной тропкой, и роса осыпала нас, и рослая трава оплетала сапоги. Чем дальше шли, тем больше сумерки словно редели. А это просто глаза привыкали к ней, к темноте. Илька сказал:

— Вечерком смотаемся к нашим чудам. Ежели не погонят на запад. Запалился я с Клавушкой… Покемарим, наберемся силенок, скажи нет? Утречком — на речку, умоемся. Договорились? Шумни меня до общего подъема, ежели не проспишь.

— Договорились, — сказал я.

Шумнул Илью Фуки не Макеев, а командир роты. Он рявкнул так, что смысл команды схватился моментально. И писклявый голосок дневального, лопоухого, с торчащими лопатками юнца, повторявшего ее за Ротным, уже не воспринимался.

— Рота, в ружье! Подъем! В ружье!

Уставные слова Ротный оснащал выразительной нецензурщиной — вернейший признак его взволнованности. Макеев выскочил из шалаша, толкаясь вместе с солдатами. На поляне суета, неразбериха. Макеев подхватил автомат, срывая глотку, закричал:

— Первый взвод, ко мне!

Рассвет только-только брезжил, в подлеске свивались тени, на опушке горел костерик, и был он как отлетевшая искра гигантского костра чье зарево вполнеба вставало над лесом, на севере. И там же, на севере, грохот артиллерийской стрельбы, рев моторов. Совсем недалеко отсюда. Что стряслось? Затишье сменилось великим шумом. Немцы прут сюда?

Пересчитав и проверив бойцов, Макеев подбежал к Ротному, отрапортовал. Тот недовольно обронил:

— Канителиться надобно быстрей. Фуки, тебя что специально приглашать? Вечно опаздываешь. Докладывай по-быстрому!

Поднятые по тревоге роты свели в батальонную колонну, и она заполнила просеку. Потоптались на просеке, теряя сэкономленное ротами время; наконец вышли два других батальона и полковые службы. Во взводе не прекращался галдеж — куда идем, зачем и когда, — и Макеев изрек:

— Разговорчики!

Галдеж продолжался, пока Ротный не рявкнул:

— Отставить болтовню!

Ротный и Герой неисправим. Жаль, что сумрачно, иначе бы увидался гневный румянец. А может, так и надо, может, Ротный прав? Но сам Макеев, как и солдаты, спрашивал себя: куда? И еще подумалось: да, да его молодость, он предвидит, скоро закончится, без проволочек, вот-вот. Возможно, раньше, чем кончится война. А что же с Шумиличами? Бывшее ночью не повторится. Пройти бы колонне по деревеньке, хоть попрощался бы с Раей, на этот раз навсегда.

Проехал на «монголке» полковник Звягин со свитой. Понурившись в седле, он ни на кого не глядел. На лейтенанта Макеева в том числе. А когда-то, не столь, между прочим, давно, глядел и разговаривал-беседовал. Полковые начальники тоже хмуры, озабочены. Берут пример с командира полка?

— Шагом марш!

Колыхнулся строй. Звякнули котелки, притороченные к вещевым мешкам. Затопали ботинки и кирзачи. Снова марш. Словно и не было передыха, все сначала. Нет, был! И были Шумиличи, после которых и умирать не страшно. Или наоборот: умирать еще страшней.