Обещание жить - [43]

Любимая, что у нас свершилось — чисто, прекрасно, наглухо отделено от пошлости и грязи высокой стеной. И когда мы пили самогон, и когда прижимались на крыльце, и когда я расстегивал пуговицу на блузке — за всем этим, житейским, обнаженным, грубоватым, мною угадывается сейчас скрытый смысл, вечно и естественно утверждающий человека. Будь благословенно то, что называется любовью. И будь незабываемо происшедшее в этом сарае.

Благодарный, растроганный, я целовал Рае лицо, шею, руки, и она отвечала короткими, словно жалящими, поцелуями. Я прошептал:

— Раечка, милая… После случившегося… Как честный человек… Я женюсь, оформлю…

— Что? — спросила Рая. — Ты хочешь жениться? На мне?

— После случившегося… Так принято… Слово офицера…

— Глупенький ты. — Она с горечью рассмеялась. — Ты хороший… Невозможно это. Зачем я тебе? Через час-другой ты уйдешь. Вот и вся наша свадьба… Не надо об этом, милый! Только не осуждай меня, что не противилась.

— Да что ты, Раечка!

— Это не грех, если по любви… Иди ко мне, Сашенька!

Потом она уснула, а я разглядывал ее, спящую, по-детски чмокающую, беспомощную, все больше проникаясь благодарностью и нежностью к ней. Моя нежность — это как ответ на ее нежность и ласковость. Трижды я был прав: женщины лучше мужчин. Намного! Они добры, человечны, ласковы, мы, мужики, злы, жестоки, грубы. И любят они не так, как мы, — мягче, нежней, преданней. Женщины облагораживают нас, В кого бы превратились мы без них? Одичали бы, озверели. Хотя дикого и звериного у нас и нынче предостаточно.

Я целовал Раю, и наше тепло и наше дыхание смешивались, и сердца наши стучали вместе. Рая проснулась, вскрикнула и, обняв меня за шею, притянула к себе. Задыхающийся, обессиленный, я уткнулся лицом в Раину грудь, устало и блаженно вдыхал ее запахи и думал: «А не страшней ли отныне умирать? Чем больше познаешь радостей бытия, тем не проще умирать. Если у тебя есть женщина, семья, дети, то трудней расставаться с жизнью. Не случайно же молодым, неоперившимся легче воюется, чем взрослым, семейным. Ну, до семьи мне далековато, а вот что такое любовь женщины, изведал. Огромное это счастье, и спасибо тебе Рая».

На этот раз прикорнул я, а Рая смотрела на меня. Когда спал, то видел маму, Лену и Анечку Рябинину — порознь и всех вместе, и будто я говорю им одно и то же: «Не поминайте лихом». А когда пробудился, то увидел склонившуюся надо мной Раю; ее волосы щекотали, слезы мочили мою щеку.

— Ты что, Раечка?

— Так… Не обращай внимания. Я ж обычная баба, не сверх того. Дошло вдруг: спустя полчаса, от силы час мы распрощаемся. Как будто не было ничего промежду нами… А все ж таки я благодарна судьбе!

— Не плачь, милая, хорошая! Я тоже благодарен. Не судьбе, а тебе. За все…

— Надо идти, Саша. Уже поздно.

— Гляну. — На светящемся циферблате трофейных швейцарских часиков — половина второго. — Ого!

Рая зашептала в ухо:

— Ни о чем не прошу тебя. Об одном прошу: обещай мне жить!

Я невольно улыбнулся: на войне рискованное обещание. Ей бы сподручней дать его. Рая сказала с укором:

— Лыбишься? Я серьезом прошу. Дорог же ты мне, люб…

— Пообещать могу. Не все, однако, от меня зависит. А вот это твердо обещаю: если останусь живой, после войны человеком буду. Человеком! Чтоб за правду стоять, не кривить душой…

— Нет, скажи: обещаешь беречься?

— В пределах возможного. И ты береги себя, ладно?

— Что мне беречься? Война ушла, жить буду…

Мы вернулись с Раей в избу. Каганец был погашен, в темноте клубилась духота. На кровати похрапывал Илька, голова Клавы — у него под мышкой. Разобрав это в сумраке, я отвернулся. Рая прошла к постели, затормошила их, приговаривая:

— Пора подыматься. Пора.

Илька вскинулся, заспанный, всклокоченный, Клава капризно произнесла:

— Еще поваляться охота.

— Горячку порешь, Раинька, — поддержал Клаву Илька. — Небось лейтенант Макеев — инициатор и закоперщик, а?

— Время позднее, Илюша, — сказала Рая. — Вам же в роту…

— Точно. Там, поди, потеряли нас.

— Не смеши меня, Сашка! Никуда от нас рота не уйдет. А вот с девчатами свидимся ли, не поручусь. Хотя попытаемся. Да, Сашка?

— Если не будет марша, — ответил я, не веря в такую возможность.

— А что? Очень может быть: нас оставляют еще на отдыхе, и мы с Сашкой швартуемся к вам вечерком. Как, девоньки?

— Будем завсегда рады, — сказала Клава. — А теперичка отвертайтесь, будем одеваться…

Рая что-то прибирала на печке, Клава зевала, Илья мурлыкал песенку. И я подумал, что эти часы сроднили со мной не только Раю, но и Фуки и Клаву. Словно отныне мы связаны как-то. Наверное, так и есть. И ближе всех — Рая. Наверное, Фуки и Клава близки мне потому, что имеют некое отношение к этим вечерним, ночным часам, к тому, что было у меня с Раей. Что было — превратило меня во взрослого мужчину. Не о физическом повзрослении речь, а о духовном. Неумны и пошлы те, кто все сводит к физиологии. У нас с Раей было без грязи, без пошлости, мы оба это почувствовали. Так плотское стало нравственным. И внезапно я уверовал: пройдет день, и вечером лейтенант Макеев и лейтенант Фуки опять навестят эту избу.

Вчетвером мы вывалились на крыльцо, вышли на улицу, пошагали к околице. Была оглушающая тишина: и танки не гудели, и собаки не брехали. Луны не было, но звезды перемигивались в разрывах туч. Ветер раскачивал еловые верхушки. Туман, плотный, многоярусный, плавал над самой землей, и в нем также словно плавали избы, деревья, кусты.