Оберег - [23]

Наш субтильный спутник чуть не подпрыгивает — достал я его всё же! — многое, видно, прочитал о себе в моем взгляде. Ни с того ни с сего он начинает декламировать стихи, много и длинно — про весну, про осень, про Крым и виноград, — ну, про что там еще сочиняют стишки эти провинциальные поэты? — ах, да, про Музу и призвание Поэта! — я торжествовал, я просто, как говорится, торчал от его графомании, ухмылялся прямо в лицо и не скрывал этого. Он бросал на меня презрительные взгляды — смотри, смотри, сколько влезет, я презираю твое презрение, стихоплёт! — и вдруг он выдал, что, дескать, лирический герой вспомнит, что любил… любил — Одну тебя; Мы вспомним это вместе. Ах, как идет любовь тебе, невесте! О, Боже мой! И я любимым был…

После этого стихотворения я пожалел, что не поэт и что не музыкант. Ах, как пожалел, что не могу сочинить мелодию, вроде той, что наполняла нас, весь мир своим тревожно-терпким трепетом (сейчас знакомую мелодию исполняла женщина, кажется Эдит Пиаф, ее бархатный («У нее резкий, очень резкий голос, а у Луи Ар-р-рмстронга — бас!») нежный голос гладил, ласкал гладь нашего «моря» и поверхность выгибалась, как спина кошки, а голос звенел, манил, обещал блаженство, не надеясь на взаимность, делился печалями, это была исповедь женщины пожившей и повидавшей), да, жаль, очень жаль, что не могу создать ни мелодию, ни такие вот стихи — о-о, как вдруг захотелось обладать хоть каким-нибудь талантом! Я был разбит. Но поражение — странно — не казалось сейчас обидным, противник оказался достойным соперничества. Мне хотелось реванша. Я чуть было не брякнул про Абхазию, про орден, ранение и гражданство, но опять вовремя осекся; зато вспомнил, что один из моих предков был известным бунтовщиком; мало того — писал весьма складно смелые и предерзкие письма самой матушке-императрице, которую эти послания изрядно позабавили, и на одной из цидул она самодержавно изволила начертать: «Изловить!» — и его, конечно же, вскорости изловили и привезли в железах на казнь; узрев, однако, что злодей статен и вельми хорош собою (знала толк в мужчинах и лошадях!) царица вздохнула: «Эх, каналья, жаль породу портить!» — и пожелала его миловать, но при условии, что поедет на высылку, обвенчавшись прежде с гулящей девкой Малашкой, отравившей шведского гостя; и он покорился монаршей воле, и венчался прямо на плахе; и родилось у них после этой августейшей милости двенадцать душ детей, и все выжили, и дали двенадцать колен, и из одного колена я и происхожу, и через это родство имею в жилах гремучую смесь — кровь разбойника и проститутки, — и что смесь эта не дает мне покоя ни днем ни ночью, ну какой черт, например, дернул ехать в эту Абхазию, переучиваться на верто… стоп-стоп! — на что вы синхронно, снисходительно улыбаетесь и начинаете вдруг говорить об античной поэзии — Гомеры-Вергилии-Овидии-Горации — в которой я, конечно же, ни в зуб ногой, и я понимаю, запоздало и со вздохом понимаю, что перебрал и что проиграл. Проиграл со второго подхода. Да, я побежден.

Настроение испортилось вконец.

А между тем нас прокатили по водохранилищу, мы проплыли под четырьмя мостами, к тому времени и туман рассеялся окончательно, даже дымки воспоминания о нем не осталось, и вода пускала акварельные выпуклые блики, а само хранилище воды было как изумруд в золотой оправе из лесов, начавших желтеть вдоль берегов. В пылу ристалища мы совсем забыли о своей даме, она скучала, зевая украдкой и прикрывая при этом ладошкой рот, — мне вдруг так сделалось ее жаль — несчастная, забытая, одинокая, впрочем, как и мы с этим сумасшедшим поэтом. Капитан спросил, хотим ли мы кататься еще, или можно считать заказанный рейс выполненным — ему видно, не терпелось поставить теплоход на прикол и предаться с командой той порочной страсти, что довольно недвусмысленно нагоняла мешки ему под глаза. Мы с поэтом пожали плечами, и четыре пары жаждущих и страждущих глаз — капитан и его команда — устремились на тебя. В ожидании решения. Ты царственно махнула рукой: можно считать… Нас высадили у моста, не довезя до пирса, видно, команде уж очень не терпелось приступить к дегустации своей латиноамериканской водки из… чего там? — из маиса? — нас высадили, и мы пошли вверх по разбитым ступеням, заросшим акацией и бузиной; и поэт сказал, что живет тут неподалеку и что к нему можно зайти, то есть он приглашает нас посетить его, так сказать, жилище, заодно он и переоденется, и мы согласились и пошли. Поднимались и поднимались в гору, а снизу, с «Рио-де-Жанейро», всё плыла нам вослед мелодия и плыла, теперь пел какой-то старик, натянуто пел, надтреснуто и хрипловато, и оттого еще одно, трагическое, обреченное, было звучание у песни…

Путь пролегал мимо кладбища и ты предложила его обойти, и на наши вопросительные взгляды сказала, что это твоя прихоть. Можешь ты иметь такую невинную прихоть?.. Конечно. И наш разговор пошел после этого другим путем, свернув в другое, более глубокое, но более и избитое, но никогда не надоедающее русло — о смысле жизни, о вечности и тщете. О, эти русские разговоры! Поэт сказал, что понимает жизнь всё меньше и меньше, но любит ее всё больше и больше — он явно кого-то цитировал, но кого, я не смог вспомнить. А то бы я ему… А тот распалился, ввернул про жизнь, что несладка она поначалу, видно, вся сладость собралась в конце, и тут, кажется, говорил свое, даже, может сокровенное, и я вдруг заметил, что поэт-то наш далеко уже не первой свежести, вон и волосы повылезли все, а шея — в морщинах; ты сказала поэту, что, дескать, зря он так пессимистично настроен, жизнь — понятие далеко не конечное и что смерть — это совсем не то, что мы думаем, это гораздо лучше; я не нашелся, что сказать — подходящее месту и приличествующее случаю и общему настроению, я смотрел на тебя (а поэт между тем тихо произнес: «Я знаю!»), а я смотрел, я хотел бы, чтобы ты говорила вечно, не переставая, ты бы говорила, а я бы смотрел — на эти золотистые пряди, на эти собольи коромысла бровей, на жемчужные зубы, на прозрачные уши, кокетливо выглядывающие из-под локонов и покрытые бархатным пушком, на черточку в глазу и на «чаинку» на губе, на шею как у лани, на грудь как у лебедушки, не познавшую еще ни грубой привычности мужа, ни ревнивого эгоизма младенца, — я смотрел на тебя, следил за движениями губ, глаз и мысли, глядел во все глаза и не мог наглядеться… А разговор, между тем, двигался к загробной жизни, потустороннее то и дело, по делу и без дела, и раз и другой, ненавязчиво, но твердо заявляло о себе, оно уже присутствовало меж нами, оно существовало и потому все настойчивее и смелее влекло к себе, — и вот ты начинаешь вдруг рассказывать случай, описанный в старой шотландской хронике, о том, как у одного графа умерла горячо любимая им жена; ее похоронили, как было тогда принято, надев на нее все ее драгоценности; а ночью могилу разрыли грабители; и только они стали снимать с покойницы драгоценности, как та зашевелилась, а потом села в гробу; они, конечно же, убежали; а в это время муж с родственниками справляли поминки, и вдруг слышат шум за дверью, и муж говорит, что если б не видел жену мертвой, готов поклясться, что это ее шаги. Да, да! — вскричал наш спутник. Оказалось, он тоже знает эту историю: дама открывает дверь, продолжает поэт, распахивает, значит, дверь и восклицает: «Что за шутки, Джон!» Ты киваешь утвердительно и добавляешь: «Она ожила только благодаря любви мужа. Он ее вымолил. Сам потом говорил…»