Обед с режиссером - [9]

Звездная пыль

Чудо началось с тусклой фразы директора:

— Макар Ефимыч! Вам придется съездить сегодня в трест на совещание. К четырем ноль-ноль.

Я собираю справки и сводки, опускаю их в портфель и долго, многоступенчато еду в трест — автобус, метро, троллейбус…

Ровно в четыре в конференц-зале появляется секретарша начальника треста и приносит извинения — начальника неожиданно вызвали в главк, «так что вы, товарищи, свободны».

Я свободен! Как это прекрасно звучит! И я действительно свободен, потому что возвращаться на работу глупо, а идти домой рано.

Я выхожу из треста и бреду по улице. А на улице сентябрь, бабье лето. Год, как и я, катится в белую зиму, до которой хоть и далеко, но все-таки ближе, чем до минувшей весны…

У витрины спортивного магазина замираю — там гора круглых бело-черных шаров. На их крутых боках заграничными буквами написано: «Фифа». Я захожу в магазин и прошу показать мне мяч. Он большой, как арбуз, пустой и твердый. Я беру мяч и бросаю его об пол. Он подпрыгивает до моего носа. Я хватаю мяч и нюхаю. Он пахнет солдатским сапогом, детством и вратарской удалью. Мячу душно в сумеречном магазинном воздухе. Ему хочется на волю — кататься в голубом пологе стадионного ветра.

За тридцать рублей я покупаю мяч и выхожу на улицу. Сажусь в «Жигули» — у меня модель 7, изумрудного цвета с молдингами, — бросаю футбольный шар на заднее сиденье и легко трогаю с места. Я спокоен и счастлив.

Торможу на перекрестке — красный свет. А по тротуару идет Алла Коваленко, всемирная кинозвезда. Один ее глаз голубеет сквозь упавшую на пол-лица прядь, другой бьет в открытую, как синий цирковой прожектор. Алла радостно мне улыбается. Я открываю дверцу, и она садится рядом.

Светофор меняет красное на зеленое. Жму на газ. Моя приемистая «Волга» срывается со старта первой. Перламутровой пулей вылетаем за город. Слева косая стена леса, справа косая стена леса. Зелень чуть сбрызнута желтизной — ранняя седина хлорофилла. Оба леса, левый и правый, уползают в точку схода линейной перспективы. Шоссе с жарким сковородным треском летит под колеса.

А моя точка схода жизненной перспективы — Алла Коваленко. Мы ведь старые знакомые — как-никак Алла получила Главный приз за лучшую женскую роль в совместном советско-итальянском фильме, снятом по моему сценарию. И хотя мы с Аллой виделись редко и случайно — в Доме кино, в Доме литераторов, мне кажется, мы с нею всегда знали, что рано или поздно наша машина, по-утиному переваливаясь, съедет с шоссе…

Стоп. Поляна. Клочья голубизны, застрявшие между верхушками сосен и елей. Первоисточное, несуетное, вечное, тихое…

Достаю из багажника красно-черный шотландский плед, польскую ветчину в банке, калач, бутылку «Салхино», хрустальные бокалы. Апельсины бильярдными шарами разбегаются по пледу. Помните «Завтрак на траве» Моне? Ну, что-то в этом роде.

Тонко и мудро поет хрусталь соударенных бокалов.

Мы обнимаемся… Стрелки всех часов в мире останавливаются. Время берет тайм-аут. На красных качелях любви мы уносимся выше сосен и елок, в бесконечную, всепрощающую вечность, а оттуда низвергаемся неотвратимо и жутко на багровом гребне падающей стометровой волны цунами… Оглушенные, мы распластаны на красно-черном пледе. Сердце мое гулко стучит в земной шар…

Но вот я прихожу в себя, группируюсь, как молодой ягуар, и вспрыгиваю на пенек. Я живая статуя, молодой бог, отлитый из светлой бронзы. Я перебираю тонкими, сильными пальцами гитарные струны и пою. Я мудро-печален, как Окуджава, и свиреп, как Высоцкий. Разумеется, слова и музыка мои. В заемном не нуждаемся.

Ах, голуби, ах, голуби, зачем

Испачканные красками закатными,

Вы в клетки возвращаетесь горбатые,

Ах, голуби, ах, голуби, зачем? —

вот так приблизительно пою я.

Алла, обняв руками колени, смотрит на меня, не мигая. Льнопад волос струится по ее плечам, рукам, коленям. Она заворожена моим пением.

Потом мы, босые, бредем по лесу. Вдруг — чу! — из-за деревьев долетают звонкие тугие хлопки. Я тяну Аллу вперед. Футбол! Футбол! Футбольные чары не отпускают меня с детства. Одиннадцать Фрейдов не смогли бы объяснить мое либидо к футболу, игре игр.

Между деревьями, свежесалатно светится обширная поляна. Мелькают майки. Ого, да это тренируется сборная Союза!

— О, Макар! — приветственно машет мне лучший нападающий Европы. — А ну, становись в ворота, мы тебе постучим.

Знают, черти, читали в «Неделе» — там было мое интервью на 13-й странице, — что я прирожденный вратарь, с изумительной прыгучестью и реакцией, и если бы не всепоглощающая страсть к литературе — быть мне лучшим вратарем мира.

Босой и голый до пояса, в одних подвернутых джинсах «Леви Страус», я должен закрыть собою, своим молодым летящим телом зияющий проем ворот — двадцать один квадратный метр. И я их закрою, черт возьми, эти воздушные метры, сейчас вы увидите, мальчики.

Пошла бомбежка. Пестрые ядра несутся на меня со всех сторон. Верхние дальние мячи шуршат в воздухе (с трибун вы этого не слышите). Я ловлю их мягким движением продавца антикварного магазина, снимающего фарфоровую вазу с верхней полки, — бережно и точно.

Уразумев, что дальние мячи для меня — семечки, игрушки, бомбардиры вступают в штрафную площадку. Лучший форвард Европы лупит прямой наводкой. (Форвард — всегда Онегин. Он баритон, он стреляет первым. Вратарь — тенор, лиричный и жертвенный. Но футбол не опера, здесь