Об ораторе - [87]

45. Так каким же образом приступить к такой серьезной задаче и считать, что мы можем овладеть размеренною речью? Это дело не столь трудное, сколь необходимое. Ведь нет ничего столь мягкого, столь гибкого, так послушно принимающего любое направление, как живая речь. (177) Из нее складываются ровные стихи, из нее же — переменчивые ораторские размеры, из нее же, наконец, и совершенно свободная проза всякого рода. В самом деле, слова в простой беседе и в ораторской речи — одни и те же; слова для повседневного обихода и для театральной высокопарности черпаются из одного источника; но когда мы берем эти слова, первые попавшиеся, прямо из жизни, то мы формуем и лепим их по своему желанию, как мягкий воск. И оттого наша речь звучит то важно, то просто, то держится некоторого среднего пути; так характер слов вторит нашей мысли, видоизменяясь и преображаясь любым образом, чтобы радовать слух и волновать дух. (178) Но так уже устроила с непостижимым совершенством сама природа: как во всем на свете, так и в человеческой речи наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие и даже наибольшую красоту. Мы видим, что ради всеобщего благополучия и безопасности само мироздание устроено от природы именно так[591]: небо округло, земля находится в середине и своею собственной силой держится в равновесии. Солнце обращается вокруг нее, постепенно опускаясь до зимнего знака[592] и затем постепенно повышаясь вновь; Луна, увеличиваясь и убавляясь, получает свет от Солнца; и по тем же пространствам движутся с разной скоростью и по разному пути пять светил[593]. (179) Все это настолько стройно, что при малейшем изменении не могло бы держаться вместе; настолько восхитительно, что и представить себе нельзя ничего более прекрасного. Взгляните теперь на вид и облик людей и животных: и вы найдете, что все без исключения части тела у них совершенно необходимы, а весь их облик создан как бы искусством, а не случайностью. 46. А если посмотреть на деревья? И ствол у них, и ветви, и листья — все до мелочей служит устойчивости и сохранности их природы; и при этом каждая из частей их полна изящества. Оставим природу и посмотрим на искусства. (180) Вот корабль; что более необходимо для него, чем борта, чем днище, чем нос, чем корма, чем реи, чем паруса, чем мачты? И, однако, у них такой изящный вид, что кажется, будто они изобретены не только ради безопасности пловцов, но и ради нашего удовольствия. Вот колонны, они поддерживают храмы и портики; однако и в них достоинство ничем не уступит пользе. Вот кровля Капитолия или любого другого храма; не потребность в изяществе, а необходимость заставила придать ей такой вид; но когда была придумана двускатная крыша с фронтоном, чтобы вода стекала с нее, то оказалось, что такой фронтон не только удобен, но и величав, настолько величав, что если бы построить Капитолий на небесах, где не бывает дождя, то без фронтона он лишился бы там всякого величия.

(181) То же самое относится и к речи во всех ее разделах: за пользой и даже необходимостью в ней следуют и приятность, и прелесть. Так, например, концовки и передышки между словами вызваны были необходимостью набирать свежий запас воздуха и переводить слабеющее дыхание; но в этом изобретении оказалась такая приятность, что если бы кто–нибудь и был наделен неистощимым дыханием, мы все же не захотели бы, чтобы он сыпал слова без перерывов. Ведь нашему слуху приятно лишь то, что для легких говорящего не только доступно; но и легко. 47. (182) Понятно, что самое длительное сочетание слов — это то, какое может быть произнесено на одном дыхании. Но это границы, поставленные природой; искусство же ставит другие границы.

В самом деле, из многочисленных существующих размеров ваш Аристотель, Катул, исключает для оратора ямб и хорей[594]. От природы они сами собой напрашиваются в нашу речь и в наш разговор; но для нас в этих размерах слишком заметны ударения, и стопы их слишком мелки. Поэтому он зовет нас пользоваться прежде всего гексаметром; но и из него можно безнаказанно взять, пожалуй, лишь две стопы или чуть–чуть больше, чтобы речь не превратилась совсем в стихи или в подобие стихов. «Обе девы высокие»[595] — эти три стопы довольно благозвучны для начала периода. (183) Но более всего рекомендует он пеан, которого имеются два вида: пеан, начинающийся долгим слогом, за которым следуют три кратких, как, например, такие слова: desinite, incipite, comprimite, и пеан, начинающийся тремя краткими с последним долгим, как domuerant, sonupedes. Философу нравится, когда начинают с первого и кончают вторым. Этот последний пеан не по числу слогов, а по слуху, который судит точнее и вернее, почти равен кретику[596], состоящему из долгого, краткого и долгого слогов, например:

Помощь мне где найти? и куда мне бежать?

Таким размером начинает свою речь Фанний[597]: «Если страх вам внушит то, чем нам он грозит». Аристотель и этот размер считает подходящим для концовок, которые, по его мнению, должны в большинстве случаев кончаться долгим слогом.

48. (184) Впрочем, здесь не требуется такого острого внимания и тщательности, какие приходится проявлять поэтам, которых сами стихотворные размеры с необходимостью вынуждают так укладывать слова в стих, чтобы ничто даже на самый кратчайший вздох не оказалось ни короче, ни длиннее, чем следует. По сравнению с этим прозаическая речь гораздо свободнее — не до такой, конечно, степени, чтобы путаться и рассыпаться, но как раз настолько, чтобы она без всяких оков сама себя сдерживала. В этом я согласен с Феофрастом, который считает, что речь, если она хочет быть отделанной и художественной, должна обладать ритмичностью не строго выдержанной, а более свободной. (185) По его мнению, из простых размеров