Об ораторе - [82]

мы видели и сами, — он ходил взад и вперед по форуму, и видно было, что делает он это затем, чтобы любой гражданин мог обратиться к нему за советом. И к ним обращались за советами — и когда они так прохаживались, и когда они посиживали в креслах у себя дома, — а вопросы были не только по гражданскому праву, но и о выдаче дочери замуж, о покупке поля, об обработке земли, словом, обо всех людских делах и обязанностях. (134) И старый Публий Красс[552], и Тиберий Корунканий, и прадед моего зятя[553], разумнейший Сципион, все эти великие понтифики отличались такой мудростью, что к ним обращались за советами по всем религиозным и мирским делам. Они и в сенате, и в народном собрании, и в судебных делах своих друзей и в мирное, и в военное время подавали свои благоразумные и добросовестные советы. (135) А чего, в самом деле, недоставало Марку Катону, кроме нынешнего заморского и заемного лоска образованности? Разве знание права мешало ему выступать с речами? или его ораторские способности — изучать право? И в той, и в другой области он работал с усердием и успехом. Разве известность, какую он заслужил, ведя частные дела, отвлекала его от дел государственных? Нет: он был мужественнее всех в народном собрании, лучше всех в сенате, бесспорно, и был отличным полководцем. Словом, в те времена у нас не было ничего, что можно было знать и изучить и чего бы он не знал, не исследовал и даже не описал бы в своих сочинениях[554]. (136) А теперь, наоборот, молодые люди идут добиваться должностей и управлять государством прямо ни с чем, безоружными — без всяких познаний, без знакомства с делом. Если и найдется среди многих один способный, то и он гордится лишь чем–нибудь одним: или воинской доблестью и хоть каким–то военным опытом, что теперь у нас в редкость; или знанием права, хоть и не в полном объеме, потому что религиозного права уже никто не изучает; или красноречием, за которое нынче считают крик и болтовню; а вот о познании и единении всех благородных знаний и самих душевных добродетелей у нас никто и не думает.

34. (137) Обратимся теперь к грекам, без которых в нашем рассуждении нам обойтись никак нельзя, потому что как добродетелям надо учиться у нас, так науке — у них. Говорят, что у них было единовременно семь человек[555], слывших и именовавшихся мудрецами; и все они, кроме Фалеса Милетского, стояли во главе своих государств. Кто в те былые времена был более ученым или более образованным оратором, чем Писистрат? тот Писистрат, который первый, говорят, привел дотоле разрозненные поэмы Гомера в тот порядок, в каком мы читаем их теперь. Благодетелем своих сограждан[556] он не был, но был таким блестящим оратором, что всех превосходил и образованностью, и ученостью. (138) А Перикл? О силе его слова говорит то, что когда он наперекор афинянам выступал с суровой речью за благоденствие родины, то даже обличение народных вождей казалось в его устах самому народу и угодным, и желанным. А сочинители древней комедии, даже и злословя, что допускалось тогда в Афинах, признавали, что на устах его обитала прелесть[557], а в его словах была такая сила, что они застревали, словно жало, в умах слушателей. Да и не декламатор какой–нибудь обучал его горланить по часам[558], а сам, как известно, Анаксагор Клазоменский, крупнейший знаток высочайших областей знания. И вот благодаря учености, мудрости, красноречию, Перикл в течение сорока лет[559] был главою Афин во всех делах — и гражданских и военных сразу. (139) А Критий[560]? а Алкивиад? Они не принесли, правда, добра своим согражданам, но несомненная их ученость и красноречие разве не были приобретены в собеседованиях с самим Сократом? А кто дал образование Диону Сиракузскому? Разве не Платон? И научил он его не только слову, но и разуму и добродетели, побудив, вооружив и подготовив его к бою за освобождение отечества. И как у Платона учился Дион, разве не так же и не тому же учился у Исократа Тимофей, сын выдающегося полководца Конона и сам великий полководец и ученейший человек! или у известного пифагорейца Лисида — едва ли не величайший герой всей Греции, фиванец Эпаминонд? или у Ксенофонта — Агесилай? или у Филолая — Архит Тарентский? или, наконец, у самого Пифагора — вся италийская Греция, именовавшаяся некогда Великой Грецией[561]? 35. (140) Думаю, что тому же самому. Ибо я вижу, что была некая единая наука, объемлющая все предметы, какие достойны человека просвещенного и стремящегося к государственной деятельности; и все, кто ее усваивал, если они обладали даром слова и соответственными природными данными, оказывались выдающимися ораторами. (141) Так и сам Аристотель, видя, как благодаря славе своих учеников, процветает Исократ, оставивший в своих наставлениях дела государственные и судебные для заботы о пустой словесной красоте, неожиданно изменил почти целиком[562] свой способ обучения, а в объяснение привел немного измененный стих «Филоктета»[563]: Филоктет говорил, что ему «позорно молчать, позволяя говорить иноземцам», а Аристотель говорил — «позволяя говорить Исократу». Поэтому он придал своей науке блеск и красоту и воссоединил познание вещей с упражнением в словах. И это не ускользнуло от умнейшего царя Филиппа, который и пригласил его в учителя своему сыну Александру, научившемуся у него правилам и поведения, и красноречия.