Об ораторе - [73]

—Вы сами захотели, чтобы я говорил, и вам придется от меня кое–что услышать и о ваших собственных погрешностях.

—Будем надеяться! — отозвался Сульпиций. — Этого–то мы и хотели; и если ты так и будешь делать, мы, я уверен, избавимся здесь сегодня от многих погрешностей.

(47) — Однако, — сказал Красс, — тебя, Сульпиций, мне опасно порицать: ведь Антоний сказал[497] мне, что, на его взгляд, ты точь–в–точь похож на меня самого.

—Нисколько не опасно, — ответил тот. — Ведь Антоний внушал нам подражать у каждого оратора только наилучшему; и вот я и побаиваюсь, не подражал ли я только твоему притопыванию[498], кое–каким словечкам да, пожалуй, некоторым жестам.

—Вот этого всего я и не буду трогать, чтобы самому себя не вышучивать, — сказал Красс, — тем более, что ты у меня учился и больше, и лучше, чем ты говоришь; но есть у тебя много и такого, что или всецело твое, или воспринято от кого–то другого; вот об этом–то, если представится случай, я и напомню.

Ясность (48–51)

Итак, оставим в стороне правильность латинской речи: она приобретается обучением в детстве, развивается углубленным и сознательным изучением языка и практикой живого разговора в обществе и в семье, а закрепляется работой над книгами и чтением древних ораторов и поэтов. Не будем останавливаться и на втором вопросе: как добиться, чтобы то, что мы говорим, было удобопонятно. (49) Ясно, что для этого нужно говорить чистым латинским языком, пользуясь словами употребительными и точно выражающими то, что мы хотим обозначить и изобразить, без двусмысленности как в отдельных словах, так и в связной речи, без слишком длинных периодов, не слишком задерживаясь в сравнениях[499] на заимствованных из другой области образах, не разрывая мысли вставками, не переставляя событий, не путая лиц, не нарушая последовательности изложения. Зачем терять на это много слов? Все это так просто, что меня повергает в совершенное изумление, когда понять бывает труднее, чем если бы подзащитный сам говорил о своем деле. (50) В самом деле, люди, поручающие нам ведение своих дел, часто излагают так все нам сами, что большей ясности нельзя и желать. А вот как только по тем же делам начинают выступать Фуфий или ваш сверстник Помпоний[500], я никак не могу взять в толк, о чем они говорят, если только не напрягу всего своего внимания; речь их так запутанна и беспорядочна, что не разберешь, где начало, где конец, а слова нагромождены такие дикие, что речь, которая должна прояснять дело, только его затуманивает и затемняет до такой степени, что, очевидно, и сами говорящие становятся в тупик.

(51) Однако я полагаю, что вам, мужам старейшего поколения, все это представляется только скучным и противным; поэтому, с вашего позволения, перейдем к предметам более хлопотливым.

14. — Конечно, — сказал Антоний, — ты сам видишь, как мы невнимательно тебя слушаем! А ведь тебе не трудно добиться (по себе сужу!), чтобы мы забыли обо всем и следили только за твоей речью. Так изящно ты говоришь о мерзком, так содержательно о пустом, так по–новому об общеизвестном.

Красота (52–55)

— Да, Антоний, — отвечал Красс, — ибо просты были те два раздела, которые я так бегло затронул, или, вернее сказать, миновал: о речи правильной и о речи ясной. Зато остающиеся вопросы обширны, сложны, разнообразны и многозначительны; от них–то и зависит вся слава таланта, весь успех красноречия. Ведь никто никогда не восхищался оратором только за то, что он правильно говорит по–латыни. Если он этого не умеет, его просто осмеивают и не то что за оратора, а и за человека–то не считают. Точно так же никто никогда не хвалил человека за то, что слова его понятны присутствующим; если это не так, его попросту презирают. Перед кем же люди трепещут? (53) На кого взирают потрясенные, когда он говорит? Кем восторгаются? Кого считают чуть ли не богом среди людей? Того, кто говорит стройно, развернуто, обстоятельно, блистая яркими словами и яркими образами, вводя даже в самую прозу некий стихотворный размер, — одним словом, красиво. А тот, кто так владеет речью, как требует важность предметов и лиц, тот немалой заслуживает похвалы за то, что можно назвать уместностью и соответствием с предметом. (54) Только таких ораторов, говорит Антоний, и можно называть красноречивыми, но ни одного такого он еще не встречал.

Поэтому с моего разрешения клеймите насмешкою и презрением всех этих господ, которые думают, что уроки так называемых нынешних риторов открыли им всю сущность ораторского искусства, но которым невдомек, какое имя они принимают и за какое дело берутся. Истинный оратор должен исследовать, переслушать, перечитать, обсудить, разобрать, испробовать все, что встречается человеку в жизни, так как в ней вращается оратор и она служит ему материалом. (55) Ибо красноречие есть одно из высших проявлений нравственной силы человека[501]; и хотя все проявления нравственной силы однородны и равноценны, но одни виды ее превосходят другие по красоте и блеску. Таково и красноречие: опираясь на знание предмета, оно выражает словами наш ум и волю с такою силой, что напор его движет слушателей в любую сторону. Но чем значительнее эта сила, тем обязательнее должны мы соединять ее с честностью и высокой мудростью; а если бы мы дали обильные средства выражения людям, лишенным этих достоинств, то не ораторами бы их сделали, а безумцам бы дали оружие.