Об ораторе - [58]
(268) Метким бывает также и намек, когда какая–нибудь мелочь, подчас одно лишь слово, разом раскрывает что–нибудь темное и тайное. Так, когда Публий Корнелий, считавшийся человеком жадным и вороватым, однако же храбрецом и хорошим полководцем, благодарил Гая Фабриция за то, что тот, его враг, выдвинул его в консулы, да еще во время большой и тяжелой войны, Фабриций сказал: «Нечего тебе меня благодарить, просто я предпочел быть ограбленным, чем проданным в рабство». А вот как ответил Африкан Азеллу, осуждавшему его за несчастливое завершение цензорского пятилетия[412]: «Нечему тут удивляться, ведь завершил ценз и принес в жертву быка тот, кто возвысил тебя из эрариев». Так велико было подозрение, что Муммий навлек на государство гнев богов тем, что снял бесчестие с Азелла.
67. (269) Есть также особое утонченное притворство, когда говорится иное, чем думаешь; не в том роде, о каком я говорил раньше[413], когда говоришь прямо противоположное, как сказал Красс Ламии, но когда с полной серьезностью дурачишь всей своей речью, думая одно, а произнося иное. Так наш Сцевола сказал пресловутому Септумулею из Анагнии, которому заплатили на вес золота за голову Гая Гракха и который напрашивался у Сцеволы на должность его префекта в Азию: «Да ты с ума сошел! К чему это тебе? В Риме столько злонамеренных граждан, что я ручаюсь: если ты в нем останешься, то за несколько лет составишь себе огромное состояние». (270) Фанний в своей «Летописи» говорит, что большим мастером[414] таких насмешек был Африкан Эмилиан[415], которого он называет греческим словом εἴρων(притворщик); но, согласно с теми, кто это лучше знает[416], я полагаю, что тоньше всех и изящнее всех в этой иронии или притворстве был Сократ. Это род изысканный, полный и серьезности и соли, подходящий как для ораторских выступлений, так и для светских бесед. (271) Ведь, по чести сказать, все те остроумные приемы, о которых я рассуждаю, годятся в приправу к любой беседе не меньше, чем для выступлений в суде. Недаром у Катона, собравшего множество изречений, из которых я немало беру для примера, есть, на мой взгляд, очень меткое выражение, которое Гай Публиций частенько применял к Публию Муммию: «Это человек на любой случай». Так, конечно, и обстоит дело: во всех без исключения случаях жизни следует быть и тонким и изящным. Но возвращаюсь к остальному.
(272) Очень близко к этому притворству то, когда что–нибудь порочное называется словом почетным. Так, когда Африкан в бытность цензором исключил из трибы[417] центуриона, не принявшего участия в битве консула Павла[418], а тот оправдывался, что остался охранять лагерь, и спрашивал, за что Африкан его унизил, то последний ответил: «Я не люблю чересчур благоразумных». (273) Остроумно бывает и то, когда извлекаешь из речи другого иной смысл, чем тот в нее вкладывал. Таковы слова Максима Салинатору: известно, что Ливий Салинатор, потеряв Тарент[419], все–таки удержал городскую крепость и совершил из нее много блестящих вылазок; и когда через несколько лет Фабий Максим взял этот город обратно, то Салинатор просил его помнить, что только благодаря ему, Салинатору, он взял Тарент; но Максим ответил: «Как же мне этого не помнить? Я бы никогда не взял, если бы ты его не потерял».
(274) Такие остроты бывают и глуповатыми, но часто именно поэтому и смешными; и они годятся не только для скоморохов, но порой и для нас:
| — Вот дурак: | |
| Лишь начал богатеть, как уж и помер вдруг. |
Или
| — А кто ж она тебе? | |
| — Супруга. — Право, оба на одно лицо! |
Или
| — А вот на водах он не помирал никак. |
68. Повторяю, этот род — вздорный и скоморошеский, но иной раз он уместен и у нас, когда, например, человек неглупый скажет что–нибудь как будто и глупо, но с солью. Так, когда тебя, Антоний, после твоего цензорства обвинил в подкупе Марк Дуроний, то Манций, услышав об этом, сказал тебе: «Ну вот, наконец–то, тебе можно будет заняться твоим делом»[420]. (275) Так и всегда, когда человек разумный говорит что–нибудь по видимости нелепое, но с солью, это вызывает громкий смех. К этому роду относится и такой прием, когда кажется, что ты не понимаешь того, что тебе понятно. Так Понтидий на вопрос «Как бы ты назвал человека, который застигнут в прелюбодеянии?» — ответил: «Увальнем!» Так, когда Метелл набирал войско и не принимал во внимание моих ссылок на слабость моего зрения, он сказал: «Ты что же, ничего не видишь?» (276) А я ответил: «Да нет: твою, например, дачу[421] я вижу от самых Эсквилинских ворот». Таков и ответ Назики. Он пришел к поэту Эннию и окликнул его от входа. Служанка сказала, что его нет дома. Но Назика понял, что так ей велел сказать хозяин, хоть сам он и дома. Через несколько дней Энний в свою очередь пришел к Назике и окликнул его от двери, Назика кричит, что его нет дома. «Как? — удивляется Энний. — Будто я не узнаю твоего голоса?» А Назика: «Ах ты, бесстыдник! Когда я тебя звал, я даже служанке твоей поверил, что тебя нет дома, а ты не хочешь поверить мне самому?»
