Об ораторе - [32]

(25) И третий твой довод, что таким–де людям, как вы, и жизнь не мила без этих занятий, не только не побуждает меня к рассуждениям, но даже от них отпугивает. Ведь еще Гай Луцилий, человек ученый и очень тонкого ума, говаривал, что не хотел бы иметь своими читателями ни ученейших мужей, ни неучей потому, что последние ничего бы в его стихах не поняли, а первые поняли бы, пожалуй, больше, чем он сам; по поводу этого он даже написал:

Не по мне[204] читатель Персий…

(а это, как нам известно, был едва ли не самый ученый у нас человек)

…Децим Лелий нужен мне!

(Этого мы тоже признавали человеком почтенным и образованным, но по сравнению с Персием он был ничто.) Так вот и я: если уж рассуждать о наших занятиях, то, конечно, не перед неучами, но еще того меньше перед вами; пусть уж лучше мои слова не понимают, чем оспаривают.

7. (26) — Честное слово, Катул, — сказал тогда Цезарь, — я вижу, что недаром потрудился прийти сюда, ибо самый этот отказ от обсуждения оказался увлекательнейшим обсуждением, по крайней мере для меня. Но зачем мы задерживаем Антония? Теперь ведь его очередь выступать с рассуждениями о красноречии в целом, и этого уже давно ждут Котта и Сульпиций.

(27) — Нет, — сказал Красс, — я и Антонию не позволю сказать ни слова, да и сам онемею, пока вы не исполните одну мою просьбу.

—Какую? — спросил Катул.

—Остаться здесь на весь день.

И тогда, покуда Катул колебался, потому что обещал быть у брата, Юлий заявил:

—Я отвечу за нас обоих: мы остаемся; и я не уйду, даже если ты не произнесешь ни слова.

Тут и Катул засмеялся и сказал:

—Ну так моим колебаниям положен конец, раз и дома меня не ждут, а спутник мой, к которому мы шли, так легко согласился, даже и не спросив меня.

(28) Тогда все повернулись к Антонию, и он начал:

Речь Антония: похвала красноречию (28–40)

— Слушайте! Слушайте![205] Ибо вы будете слушать человека, прошедшего школу, просвещенного учителем, а также знающего греческую литературу. И я буду говорить с тем большей самоуверенностью, что меня пришел слушать Катул, которому привыкли уступать не только мы в нашей латинской речи, но даже и сами греки в изяществе и тонкости своего собственного языка. (29) Но так как все красноречие в целом, будь оно искусством или наукой[206], ничего не стоит без нахальства, то я обучу вас, слушатели мои, тому, чему сам не учился, — своему собственному учению[207] о всякого рода красноречии.

(30) Когда умолк смех, он продолжал[208]:

—Красноречие, по–моему, — это область, в которой способность решает все, а в науке почти ничего. Наука ведь занимается только такими предметами, которые доступны знанию, оратор же имеет дело лишь с личными мнениями, а не со знанием. Ибо мы, во–первых, говорим перед теми, кто знаний не имеет, а во–вторых, говорим о таких предметах, которых сами не знаем. Поэтому как они об одних и тех же вещах в разные времена имеют различные представления и суждения, так и мы часто произносим речи, противоречащие одна другой[209], и не только в том смысле, чтобы, например, Красс иногда говорил против меня или я против Красса, так что один из нас по необходимости утверждал бы ложное, но так же и в том, что каждый из нас об одном и том же предмете утверждает иногда одно, иногда другое; тогда как истина может быть только одна. Поэтому я буду говорить вам о таком красноречии, которое основано на обмане, которое лишь изредка возвышается до истинного знания, которое подлавливает предрассудки и даже заблуждения людей, если только вы думаете, что стоит меня слушать.

8. (31) — Мы именно так и думаем, — сказал Катул, — тем более что ты, кажется, собираешься говорить без всякого бахвальства. Ты ведь и начал без пышных слов — прямо с действительного существа дела, как ты его понимаешь, а не с какого–то неведомого его величия.

(32) — Однако, — продолжал Антоний, — хоть я и признаю красноречие как таковое наукой не высшего порядка, все же я утверждаю и то, что можно преподать некоторые весьма остроумные правила для руководства умами людей и для подчинения себе их воли. Если такие знания кто–нибудь захочет считать какой–то великой наукой, возражать не буду. Ибо если большинство судебных ораторов на форуме говорят бестолково и бессмысленно, а иные благодаря опытности или некоторой привычке выступают половчее, то, конечно, всякий, кто задумается, в чем тут дело и почему одни говорят лучше других, тот без труда сумеет это определить. А кто задумается над этим в отношении всей области красноречия, тот и найдет в нем если и не вполне науку, то во всяком случае подобие науки. (33) Если бы я только мог эти приемы, как я их видимо вижу[210] на форуме и на судебных защитах, теперь же вам подобрать и раскрыть, каким путем их находить!

Но об этом потом, а теперь я убежденно заявляю: пусть красноречие — и не наука, однако ничего нет замечательнее совершенного оратора. Не говоря уже о том красноречии, которому принадлежит власть во всяком мирном и свободном государстве, в самой способности к слову столько привлекательного, что ничто не может быть приятнее для человеческого слуха или ума. (34) В самом деле, какое пение слаще размеренной речи? какие стихи складнее по художественному расположению слов? какой актер, подражающий правде, сравнится с оратором, защищающим ее? А что утонченнее, чем обилие острых мыслей? что восхитительнее, чем блеск слов, освещающий дело? что богаче речи, насыщенной содержанием всякого рода? Нет такого предмета, который, будучи выражен красиво и внушительно, не стал бы достоянием оратора!