Об искусстве. Том 2 (Русское советское искусство) - [128]

— У него замечательнейшая голова! — говорил мне Аронсон, смотря на меня с возбуждением. — Не могли бы вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Я сделаю хоть маленькую модель. Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа.

— Не думаю, чтобы он согласился, — сказал я.

Тем не менее я рассказал об этом Ленину, и о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

В 1925 году в Париже Аронсон пригласил меня посмотреть сделанный им большой бюст Ленина, пока в гипсе.

— Я пришел к выводу, — сказал художник, — что я могу и должен сделать бюст Ленина заочно. После его смерти он стоял передо мной все более пластичный и определенный, и этот его образ, созданный почти целиком моим воображением, показался мне по меньшей мере достойным выполнения.

Бюст был замечательный. Он сразу приковывал к себе внимание своей значительностью и содержательностью. Конкретного сходства с Лениным, каким он был в общежитии и каким, конечно, прежде всего представлялся скульпторам, позируя им — между делом и как раз без малейшего «позирования», — было не так много, хотя, конечно, всякий сразу, взглянув на бюст, сказал бы: это — Ленин. Но замысел Аронсона мне казался совершенно ясным и очень привлекательным.

Конечно, огромная личность Ленина (если ее брать «легендарно», то есть стараться в мраморе уловить черты его образа, который строится в человечестве, отражая не физическую фигуру Ленина, а культурную, общественно–революционную) допускает разные толкования и, наверное, еще много раз будет подвергаться таким толкованиям методами всех искусств.

Но что дал Аронсон? Он воспринял Ленина, если хотите, — политически даже несколько наивно и тем не менее, как я уже сказал, многозначительно. Художник Аронсон, еврей и демократ, ненавидел самодержавие. Ленин для него прежде всего — воплощение и вождь революции, вдребезги разбившей трон. Он благодарен ему за это, горд им как великим демократом; но как мирный художник, как культурник он сильно испуган им — этим властным разрушителем.

Он хорошо знает, что Ленин пошел дальше, что революция, связанная с именем этого великого человека, разбила также и капитализм и провозгласила реальный, на деле осуществляемый переход к царству справедливости.

Аронсон часто, хотя и бегло, говорил мне о том, что для него Ленин принадлежит «к семье Моисеев и Иисусов», ибо он, по его мнению, так же страстно, сверхчеловечески лю'бил людей и ту справедливость, в атмосфере которой они только и могут найти себе счастье и достоинство.

— Но Ленин, — говаривал мне художник, — выше всех пророков прошлого, потому что он не предсказывал и не знал, а осуществлял как государственный человек: беспощадно разрушая и властно создавая.

Это разрушение, эта беспощадность — притом направленная против частной собственности, с которой мирный ваятель Аронсон, наверно, далеко еще внутренне не покончил, — придали в глазах Аронсона облику Ленина нечто демоническое.

Я не утверждаю здесь, что Аронсон совершенно сознательно поставил себе такую программу, но я утверждаю, что в своем первом бюсте он именно ее полностью воплотил, и притом с огромным мастерством.

А в мастерстве Аронсона, проявленном им в первом бюсте — в том, который он позднее привез в Москву, гипсовом[284] — дружно сочетались в один стиль два начала: художественно–реалистическое и активно–романтическое. Голова Ленина, на крепкой шее, устремлена вперед. Его огромный лоб, отделанный анатомически безукоризненно, полон мысли, одновременно взвешивающей и делающей выводы. Его глаза зорко устремлены вдаль. Это поистине орлиный взор, обнимающий широту жизни и вместе с тем выбирающий точку, куда нужно направить с высоты молниеносный удар. При чрезвычайно решительном очерке нижней части лица, при могучей волевой челюсти, Аронсон придает самому рту, крупным губам неожиданную мягкость, именно здесь, как в ряде почти незаметных, но решающих черточек около углов глаз, около углов рта, разместил художник сострадание, огромное трагическое человеколюбие.

Все это создано методом художественного реализма, все это опирается на великолепное знание анатомии и выразительности человеческого тела. О реализме «сыром» здесь не могло быть речи уже потому, что бюст делался без оригинала и без натурщика. Это — точное соответствие природе, слитое в целостный пластический аккорд.

Но Ленин в бюсте Аронсона производил впечатление сверхчеловеческое. Это было достигнуто, конечно, не только самой, превосходящей натуру, величиной работы (тут дело не в простой величине, не в сантиметрах!), а приемами гораздо труднее уловимыми — каким–то взлетом лба, какой–то гиперболой висков, самим богатством непередаваемого словом психологического содержания, написанного на лице, — дано это сверхчеловеческое, как я уже отмечал, начало, это сатанинское по силе воли и интеллекта, по какой–то, пожалуй, злой в своей беспощадности, победоносной возвышенности над мелким и обыденным: Он все может, он ни перед чем не остановится, он [всё] выполнит до конца: в этом смысле он холоден, как лед, и тверд, как железо. Но романтическим методом Аронсон вновь повторяет: а внутренним законом его всепобеждающей энергии все же является любовь.