О женщинах и соли - [51]

— Почему она так сидит? — спросила Кармен. Она подбежала к скамейке, на которой сидела Долорес, и перевела дыхание, театрально глотнув воздух.

— Дети не задают вопросов, — сказала Долорес. — Не бросай сестру одну.

Елена сидела на бетонной земле у подножия фонтана, глядя на женщин в юбках-колоколах и очках в стиле «кошачий глаз», которые цокали каблуками и несли себя с шиком, мгновенно отделявшим их от женщин из campo, таких как Долорес, которые, как ни старались, не могли смыть со своей кожи потный блеск и запах земли и пыли.

Долорес оставалась там до темноты, оставалась до тех пор, пока у нее не заурчало в животе и девочки не начали капризничать и хныкать. На последние оставшиеся несколько центов, не считая отложенных на проезд в автобусе, она купила cucuruchos de maní[85] у торговца на площади, что успокоило девочек на все время дороги домой.

Была ли она разочарована, когда через три дня Даниэль вернулся домой? Да, сказать по правде. Они недоедали. В отчаянии они искала себе работу, но куда бы она ни обращалась, все отвечали ей отказом. Никто не хотел, чтобы у них на ферме или на фабрике ошивался двухлетний ребенок, а поскольку бабушек и дедушек Елены не было в живых, больше присматривать за малышкой было некому.

Но еще она никогда не наблюдала за течением времени так, как когда Даниэля не было дома, не знала, что оно может быть щедрым, словно плод юки, выкопанный из-под земли. Долорес делала что хотела. Долорес ходила в гости к соседкам и вязала у них на верандах, подолгу гуляла с девочками и ела сочные гуавы, срывая их прямо с кустов. Долорес забывала смотреть на часы, потому что ей не нужно было успевать что-то для кого-то сделать к определенному моменту, только готовить пищу, которую они ели. Она даже слушала радио — свое радио — и танцевала под Бенни Море и Бола де Ньеве[86] во время уборки.

Даниэль вернулся поседевшим, грязным, в форме не по фигуре с чужого плеча.

— Я голоден, как зверь, — сказал он, ступив на порог.

Кармен взвизгнула и бросилась к нему.

— Есть нечего, — сказала Долорес. — У меня не было денег на покупки.

Долорес приготовилась к реакции, но Даниэль только поглядел на нее и устало упал в кресло.

— Два дня назад, — сказал он, — я убил человека.

— Не при детях, — только и сказала Долорес. Она понимала, что Даниэль не приглашал ее к диалогу. Он говорил то, что хотел сказать, а она слушала. В этом смысле Долорес следовала совету, который сама же дала своим детям.

Желала ли она потом, чтобы события разыгрались иначе? Чтобы Даниэль был убит военным, незаметно подкравшимся к нему со спины где-то в Сьерре? Желала ли она никогда не узнать, что стало с ее мужем, и говорить: «Однажды он ушел в горы, и больше я никогда его не видела, он герой»? Не всегда.

Только в те ночи, когда Даниэль приходил домой, промаринованный ромом, проклиная империалистических янки, которые платили ему гроши, в то время как сами развлекались с танцовщицами в приватных клубах, когда он бросал ей в ладонь песо, которых едва хватило бы на молоко, не то что на мясо.

Тумаки сыпались часто: на лицо, на живот, на спину Долорес. Девочек он запирал в детской. Кармен была достаточно взрослой, чтобы слышать крики отца, плач матери, но она сидела за дверью и молчала. Даниэль никогда не поднимал руки на дочек, но они тоже боялись его, вперемежку с неуместным восхищением, которое Долорес испытывала и к своему вспыльчивому отцу.

За тумаками иногда следовали удары ногами. Заляпанными грязью ботинками. Пуская кровь из сломанного носа, который никогда не срастался правильно, кровь из рассеченных губ, от выбитых зубов. Ей бы следовало бояться смерти, но ей не было страшно. В те моменты, когда Даниэль, казалось, был готов убить ее, все мысли куда-то отступали, и она пряталась в панцирь своих рук, видела щепки света, вращающиеся стены, чувствовала себя ребенком на карусели, который упал с лошадки и вот-вот грохнется оземь. Иногда, на пике чистого страха, она чувствовала себя свободной, как будто парила в небесах. Боль приходила позже.

Некоторые мужчины потом просили прощения. У нее было немало подруг с мужьями, которые «временами немного отбивались от рук», так что она знала. Некоторые мужчины покупали подарки и обещали измениться. Слава Богу, Даниэль избавил ее от такого сумбура. Проходили часы, проходили дни, Даниэль трезвел, но ничего не говорил о своем поступке. Он игнорировал синяки и порезы, бинты и шины, самодельные, потому что они не могли позволить себе врача. Он трепал дочек по волосам и приносил им букетики полевых цветов, которые прятал в карманах. Если они и разговаривали, то только о новостях по радио. «Скоро мы будем свободными, — говорил он. — Это неминуемо». Он не упоминал о возвращении в горы, хотя в такие ночи Долорес желала этого, желала со всей силы.

Но больше Даниэль не заговаривал о том, чтобы снова присоединиться к битве. Он по-прежнему просиживал вечера, склонившись над радиоприемником. Он по-прежнему выглядывал по утрам на простирающееся впереди поле, как будто ждал, что движение маршем выйдет из темноты прямо к его порогу. Но он снова работал, а Долорес снова занималась привычными делами. Похоже, весь героизм Даниэля прошел сам собой.