О, юность моя! - [165]

В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.

Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не приносили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:

— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Шагом марш!

Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:

— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне морском. Тогда не взыщите.

— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнувший бас.— Я человек маленький. Исполняю свой долг.

— Какой долг? Людей расстреливать?

— Вон отсюда! — загремела камера.

— Вон!

— Во-о-он!

На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной истерики:

— Во-о-он!

Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.

— А чего мы, собственно говоря, трусим? — спросил Леська.

— Не струсишь тут,— отозвался Платонов.— Только выглянешь, а там, может, пулемет стоит. А?

— Проверим! — сказал Леська и кинулся к двери.

Но староста сам приоткрыл дверь и выглянул в коридор: пусто. На полу валялась винтовка. Новиков схватил ее и крикнул:

— За мной!

Камера, как боевая рота в наступлении, хотя и вооруженная одной-единственной винтовкой, ринулась за часовым. Он бежал через внутренний двор к воротам, ведущим в кордегардию. Ему дали добежать до калитки, а когда она пред ним открылась, арестанты устремились к ней. Калитка не заперта…

— Как быть с тюремщиками? — спросил Платонов.

Тюремщики смотрели на бунтовщиков белыми глазами.

— Товарищи! — закричал Леська.— Пошли освобождать женский корпус.

Он вбежал в первый этаж. За ним другие.

— Ключи! — крикнул он надзирателю.

— Пускай сам отпирает! — раздались голоса арестантов.

— Сам, собака!

Надзиратель, ничего не соображая, помчался куда глаза глядят. Елисей — за ним. Догнал. Подставил ножку. Дрожащими руками обшарил его. Нашел ключи.

Женщины выбежали к мужчинам, обнимали их, незнакомых, целовали, плакали. К Леське на грудь кинулась Нюся.

— Милая…— нежно сказал Леська, расцеловал ее и, подхватив под руку, вывел из тюрьмы на улицу.

— Приходи в приют! — крикнула Лермонтова и побежала к фабрике. Леська помахал ей фуражкой и вернулся в острог.

В кордегардии уже столпилась чуть не вся тюрьма: все искали папки со своим делом и наспех жадно тут же читали письма доносчиков и показания лжесвидетелей.

— Бредихин! — окликнул Елисея Новиков.— Ваше дело у меня. Возьмите.

Он швырнул ему папку. Леська распахнул ее, но ничего особенного не вычитал, кроме протокола о его аресте по обвинению в принадлежности к партизанскому отряду «Красная каска». Поразил Леську, однако, его порядковый номер: 32736. Оказывается, сквозь тюрьму прошел целый город. Елисей вырвал из первого листа свою фотографию и бережно вложил ее в студенческий билет, на котором, между прочим, было напечатано, что, встречая членов императорской фамилии, студент обязан снимать головной убор.

— Павел Иванович, прощайте! Платонов! До свидания!

— Куда?

— Домой! В Евпаторию!

Вокзал кишел офицерьем, которое осаждало коменданта и штурмовало любой состав, прибывавший на станцию. Здесь корниловцы, дроздовцы, шкуровцы, марковцы сражались за жизнь с большей отвагой, чем на Перекопе. От былого высокомерия не осталось и следа. Ужас перед Красной Армией гнал их в Севастополь, Евпаторию, Феодосию, Керчь — всюду, где можно было устроиться хоть на самой плохонькой морской посудине.

Но бой шел на вторых и третьих железнодорожных путях, где стояли вагоны третьего класса и рыжие теплушки. Первый же путь был свободен: он охранялся пластунами; и вот, не останавливаясь на станции, по этому пути пронесся поезд генерала Слащева-Крымского, состоявший из одних пульманов. Блеснув зеркальными стеклами, он показал красный фонарь и скрылся в дыму своего локомотива.

Пока офицеры, обалдев от блеска, глядели на прощальный огонек поезда, Леська увидел евпаторийский состав и начал карабкаться в теплушку, но какой-то хилый подполковник в синих очках спихнул его сапогом.

— Вы тут, студент, не примащивайтесь.

— Но я евпаториец…

— Прочь с глаз! — заорал подполковник.

Леська бросился к следующей теплушке, но там у самого входа сидели казаки, свесив ноги наружу, и спокойно лузгали семечки. Один из них тихонько играл на гармони. Леська взглянул на их лирические лица и побежал дальше. Но все уже было забито людьми, чемоданами, кофрами, саквояжами, мешками, сундучками. Наконец он добрался до локомотива. Машинист высунулся из окна и, прищурясь, глядел на дикую сутолоку перрона.

— Ребята, подвезите.

— Куда тебе?

— В Евпаторию.

— Много тут и без тебя.

— Товарищи…— тихо сказал Леська.— Я не драпающий. Я бегу из тюрьмы.

Машинист поглядел на студента зорким взглядом и так же тихо сказал:

— Влазь, но только с той стороны.