О возвышенном - [7]

И угрозу б они совершили…

3. Похвальные, праздничные и торжественные речи обычно отличаются пышностью и величественностью, но в них чаще всего отсутствует патетическое, поэтому патетическим ораторам редко удаются похвальные речи, а сочинители похвальных речей еще реже владеют патетическим стилем.

4. Если же Цецилий решил, что патетическое вообще не имеет никакого отношения к возвышенному и из-за этого не упомянул о нем, тем более велико его заблуждение.

Я, в свою очередь, берусь смело утверждать, что самым возвышенным следует признать уместный и благородный пафос; тот самый пафос, в котором чувствуется подлинное вдохновение[2], наполняющее речь неистовством.

Глава девятая

1. Рассуждая о возвышенном, следует помнить, что, хотя его первым и главным источником являются врожденные, а не приобретенные способности, все же нашим душам следует по мере возможности воспитываться на величественном и как бы всегда оплодотворяться чужим врожденным вдохновением.

2. Каким образом, спросишь ты? В одном своем сочинении я написал об этом следующее: «Возвышенное – отзвук величия души». Разве не поражает нас своим величием одна краткая мысль, лишенная всякого словесного украшения? Как, например, у Гомера в описании страны мертвых красноречивее и величественнее любых речей молчание Аякса[1].

3. Попробуем же выяснить, почему настоящий оратор никогда не может мыслить низко и неблагородно: никогда не смогут создать что-либо поразительное и внушительное те люди, которые в течение всей своей жизни жили рабскими мыслями[2], вниз устремляли взор, помыслы чьи были низки и обыденны; обычно величественны речи тех, чьи мысли полновесны и содержательны. Точно так же лишь те обладатели возвышенного, у которых сам по себе возвышен образ мысли.

4. Александр Великий как-то сказал в ответ на слова Пармениона: «Я был бы счастлив…»[3]

(В рукописи отсутствуют два листа.)

5. А как отличается от гомеровского описания[4] то изображение Мрака, которое предлагает Гесиод, если, впрочем, «Щит» действительно сочинил он. Гесиод говорит: «Из ноздрей его слизь вытекала…»[5] Этот образ Мрака совсем не ужасен, он отвратителен, и только.

А как возвышенно представляет божественное величие Гомер:

Сколько пространства воздушного муж

обымает очами.

Сидя на холме подзорном и смотря на мрачное

море,

Столько прядают разом богов гордовыйные

кони[6].

Поэт измеряет мировым пространством прыжок коней.

Такая грандиозность меры заставляет нас воскликнуть в изумлении: а что будет, если кони сделают еще один скачок? Ведь им уже не найти тогда для себя места в этом мире!

6. А как величественны у него же фантастические описания битвы богов!

Вкруг, как трубой, огласилось великое небо[7].

В ужас пришел под землею Аид, преисподних

владыка;

В ужасе с трона он прянул и громко вскричал,

да под ним бы

Лона земли не разверз Посидон,

потрясающий землю,

И жилищ бы его не открыл и бессмертным

и смертным,

Мрачных, ужасных, которых трепещут

и самые боги[8].

Разве ты не видишь воочию, друг мой, зияющую до самых недр землю, раскрывшийся Тартар, всю вселенную, объятую страхом и смятением? Разве не переплелись здесь в междоусобной борьбе небо и преисподняя, смертные и бессмертные?

7. Хотя такое описание вызывает представление о чем-то сверхъестественном, все же оно, если не принять его за аллегорию[9], совершенно безбожно и неприлично. Гомер, как мне кажется, рассказав о ранах богов, об их распрях, мстительности, слезах, пребывании в оковах и о других различных мучениях, поднял своих троянских героев до уровня богов, насколько сумел, а богов низвел до людей; однако у нас, несчастных людей, все же есть смерть, как убежище от всех страданий, у Гомера же вечными представлены не боги, а их божественные страдания.

8. Насколько лучше этих стихов о битве богов те, в которых бог изображен непорочным, великим и непобедимым, как, например, в стихах о Посидоне, уже неоднократно использованных многими авторами до меня[10]:

…Задрожали дубравы и горы,

Ида, и град Илион, и суда меднобронных

Данаев

Вкруг под стопами, священными в гневе

идущего бога.

Коней погнал по волнам, и взыграли

страшилища бездны,

Вкруг из пучин заскакали киты, узнавая

владыку;

Радуясь море под ним расстилалось, а гордые

кони

Бурно летели…

9. Точно так же и иудейский законодатель, человек необычный, до глубины души проникся сознанием могущества божества и перед всеми раскрыл это могущество, написав в начале своей книги о законах[11]: «Сказал бог». – А что сказал он? – «Да будет свет!» И он возник. «Да будет земля!» И она возникла.

10. Надеюсь, что ты не сочтешь меня надоедливым, друг мой, если я приведу еще одно место из Гомера, где он говорит о человеческой жизни. Мне хочется показать особую манеру поэта самому переноситься в обстановку величественной героики. Неожиданный туман и беспросветная ночь прерывают сражение, тогда-то раздается полный отчаяния крик Аякса:

Зевс всемогущий, избавь от ужасного мрака

Данаев!

Дню возврати его ясность, дай нам видеть очами

И при свете губи нас…[12]

В этом крике подлинный пафос Аякса; ведь не о своей жизни просит герой, такая просьба была бы для него чересчур низкой, но Аякс, потеряв в наступившем мраке возможность проявить свое благородное мужество, раздражен этой внезапной передышкой в сражении и просит, чтобы скорее засиял свет, при котором он сумеет достойно встретить смерть, даже если его противником окажется сам Зевс.