О возможности жизни в космосе - [79]

18. Автор

Я не хочу описывать, как шли приготовления к похоронам. Конечно, даже при одевании мертвого у людей могут возникать довольно любопытные мысли и отношения, но это не моя специальность. Скажу только, что все было сделано, как полагается.

Похороны состоялись через два дня. Присутствовала и мать Велло, мне казалось, что она держит себя в руках с завидной силой. Но, возможно, ей сделали успокоительную инъекцию. Строгая, гордая, прямая, стояла она у могилы в толпе любопытных, ожидавших открытия гроба и весьма разочаровавшихся, когда выяснилось, что из-за состояния покойного этого не будет. Взяла слово и мать. — Мой юный товарищ, — начала она. — Мой юный друг. — Она говорила долго. Могила находилась в конце кладбища, рядом проходила железная дорога и шум большого товарного состава дважды заглушал ее голос. — Я верю то, за что мы когда-то боролись… друзья моего сына доведут до конца, они поднимут флаг еще выше… Мой сын передает вам свою эстафету! — И она протянула руку в ту сторону, где стояли Эстер, Энн и другие молодые люди. Они не посмели отвести взгляды. Черные горящие глаза сверлили их, и они освободились от их гнета, лишь когда мать Велло кончила и опустила в могилу белые цветы и томик стихов Эдуарда Багрицкого. Все зашевелились: захотели увидеть, что произошло.

Любопытные стали напирать сзади, и передним пришлось их с силой удерживать. Казалось, всем захотелось как можно быстрее попасть в могилу. Затем могилу засыпали, и народ стал неторопливо расходиться. Эстер подошла к матери Велло, которая стояла между могил, опираясь на руку какой-то родственницы. — Здравствуйте, — сказала маленькая женщина в черном. Эстер крепко пожала ее влажную холодную ладонь. Энн тоже подошел поближе. Заметив его, мать Велло дружелюбно улыбнулась и спросила: — Вы все-таки успели, вы получили телеграмму? — Энн кивнул и пожал ее руку. Мать сказала: — Он был очень честным. Будьте такими же, как он! — Она не плакала. Эстер не выдержала и отошла в сторону. Энн посмотрел на нее и увидел глаза, молящие о помощи. Это была, конечно, не мольба, а просто слезы. Подходили люди, выражали соболезнование. Некоторым просто хотелось поговорить, другие хотели узнать правду. Затем стало тише. Кладбище опустело.

19. Эстер

Может, я думала:

Каравеллы давно отправились в путь, мы целовались. Сколько времени прошло? Теперь мы стоим на опустевшей площади, мои руки обнимают тебя, твои руки обвивают мою шею, ветер кружит пыль и клочки бумаги по бетону у наших ног. Все сухо.

Кто-то прикоснулся к моей руке.

— Побудь здесь, — сказал Энн. — Я отвезу ее.

Он посадил мать Велло в машину, и они уехали. Я села на скамейку у ворот. На воротах золотыми буквами было написано: «Возвращайтесь, чада Господни!» Странно, сколько лет уже кладбище принадлежит комбинату бытового обслуживания «Прогресс», а такая антиатеистическая пропаганда все еще не замазана известкой.

Вернулся Энн.

— Тебе очень грустно? — спросил он.

На любого другого я бы рассердилась, а на него не смогла.

— Знаешь, очень странное чувство, — ответила я честно. — Наверно, я все-таки не любила его.

— Ты сожалеешь только о тех, кого любила?

Это прозвучало как шутка.

— Не болтай глупостей.

— Извини.

— Мертвых не любят, — сказал он тоном умудренного жизнью человека.

— Давай прекратим.

Мимо проезжало такси. Энн побежал ему навстречу и поднял руку.

— Иди! — позвал он.

Ничего не понимая, я подошла.

— Садись!

Я подчинилась его приказанию, как слепая.

— Эльва, — сказал Энн шоферу.

Машина тронулась с места.

— Ты сошел с ума.

— Нет.

Мы проезжали город.

Энн рылся в своем кошельке.

— Послушай, у тебя не найдется тридцати копеек?

— А что?

— У меня не хватает.

— Найдется, — успокоила я его.

По радио тарабанили на рояле.

В Эльве мы играли в бадминтон. Это было красиво.

Мы играли у самой воды.

В сумерки пошли на станцию. Я не ощущала ничего, кроме усталости. У Энна было ночное дежурство в обсерватории. Он сказал, что должен сфотографировать свои двойные звезды. Только теперь я вспомнила об экзамене. Надо решать, надо решать.

Как всегда, вечером поднялся ветер. На перрон падали первые желтые листья. Мы вошли в вагон, сели у окна. Когда дежурный по станции подал сигнал, закрылись двери, светло-зеленый вагон вздрогнул и поехал, я вдруг почувствовала страх перед близким одиночеством. До обсерватории ехать всего четверть часа, и я поняла, что тогда кончится мое забытье, и мне придется снова думать об этом, думать обо всем, о чем я пыталась целый день не думать. Главное, выдержать. Энн загорел, ворот его рубашки был распахнут. Все, что случилось со мной, его не касалось. И было хорошо, что он не додумался меня утешать. В этом отношении с эгоистами легче. С ними чувствуешь себя независимой.

Мы ехали вместе последние минуты и я думала: не хочу сказать тебе ни слова. А хочу, чтобы ты держал меня за руку. Все так чисто: твое загорелое лицо, никелированные детали вагона и летний ночной пейзаж. Чистоты, тишины…

Так вот и прошел этот день.

Но готовиться к экзамену я не стала.

20. Энн

Я родился в деревне. Мне кажется, что людей формирует пейзаж — одного лес, другого поле, третьего море. Я верю в это, наверно, потому, что в городе вещи устают от своего существования, начинают бушевать и метаться. С деревьями этого не случается. Они остаются. И, глядя на них, я начинаю иногда сомневаться в людях, которые улыбаются мне, которые говорят, что рады меня видеть. Я устал притворяться, слышите? Я устал от этого. Пять лет назад мне как-то захотелось, чтобы кто-нибудь разрезал ножницами это синее летнее небо. Теперь я уже не думаю так. К чему эксцессы? Но я устал притворяться…