О возможности жизни в космосе - [50]

По вечерам я иногда думаю, а вдруг я и есть это последнее поколение и что это ко многому обязывает. А если и вправду завтра все взорвется? И я должен сегодня жить так, будто завтра произойдет огромный взрыв. Я где-то читал, что каждую весну человек должен представлять, будто это его последняя весна, тогда он сумеет правильно взглянуть на мир и многое увидеть. Быть может, каждое поколение должно думать, что оно последнее перед грандиозным взрывом; только тогда оно будет жить правильно…

Я понимаю, что эта мысль реакционная и прочее, но, наверное, иногда нужно думать и так. Людям нужен страх, который подгонял бы их. Иначе они заснут.

БЫЛО УЖЕ ВОСЕМЬ ЧАСОВ. Мы ехали по этой маленькой Эстонии. Разные цветочные запахи врывались в окно, и вообще было очень хорошо.

По радио раздавались немецкие песенки.

Не знаю, почему, я вспомнил Иванов день, который мы провели с Малле.

Потрясающая штука — эти эстонские народные гуляния.

На опушке леса горел костер. Вокруг него толпился народ. Все стояли лицом к огню. Некоторые пытались протиснуться вперед, но безуспешно. Непонятно, что они там разглядывали.

Немного поодаль молодежь отплясывала эстонские народные танцы. В основном, фокстрот, потому что было мало свободного места. Мы тоже пробрались к танцующим. У меня было такое чувство, словно я сижу в стакане с водой, который беспрестанно взбалтывают. Расположившись под деревьями, представители старшего поколения распивали эстонские национальные напитки: саперави, цинандали… Все заглушала эстонская народная мелодия: А я иду, шагаю по Москве… и так далее.

Мы спустились к реке. На ее неподвижной глади отражалось закатное небо, поэтому вода была розовой. За нашей спиной слышались песни и притоптывание. Я почувствовал запах реки. Вы, наверное, знаете, как воняет Эмайыги. Костры горели и дальше. Попискивала какая-то птица.

— Что с тобой? — спросила Малле. Я поддал ногой камешек и закурил.

— Ну? — повторила она. Я знал, чего она боялась. Она боялась, что надоела мне. Вообще-то так оно и было, но не совсем. Вы думаете «не совсем» — это ничего не говорящие слова? Нет. Именно это «не совсем» и было той дурацкой штукой, от которой у меня начинала болеть голова.

— О ком ты думаешь? — спросила она.

— Как — о ком?

— Я же вижу, что не обо мне.

— Ты рядом, почему я должен думать о тебе? — сказал я.

— Как это?

— Ну, думают о тех, кто уехал… или где-то далеко.

— Значит, ты никогда не будешь думать обо мне? — Это был странный вопрос.

— Когда-нибудь буду.

Вообще я тогда не принимал всерьез наш разговор.

— Когда уйдешь?

— Наверное, тогда.

— И больше не вернешься?

Что-то в ее голосе заставило меня насторожиться. Она стояла спиной к закату, и я не видел выражения ее лица. В реке всплеснула рыба.

— Я думаю, ты не будешь скучать?

— Буду, — просто ответила она.

— А Велло? — вспомнил я парня, который расквасил мне подбородок.

— А пусть он идет… — сказала она так просто, что это грубое слово прозвучало вполне нормально. Оно-то и убедило меня окончательно. Я стал серьезным. В стороне трещал костер и от него сыпались искры. Я вдруг понял, что Малле крепко привязана ко мне. И я к ней. К сожалению. Но мы же совсем не подходим друг к другу. Мы и не собирались подходить. И как это с нами случилось?

Мне показалось, что и она думает об этом. Но она не подавала виду, как и я. Это было чертовски странно: она знала, что мы не подходим друг к другу, но говорила, что подходим; я тоже знал, что не подходим, но говорил, что подходим. Наверно, кто-то третий заставлял нас так говорить и держал на привязи.

Я бросил в воду камешек. Розовая гладь с плеском разбилась. Вдалеке слышалась песня. На Малле было новое желтое платье, как раз такое, как мне нравится — с глубоким вырезом и неотрезное по талии.

Мне хотелось плясать или драться. Хотелось выть. Я был готов делать что угодно, только бы нарушить это невыносимое молчание. Оно тяготило меня. Это был дурной знак. Я знаю, что только те люди действительно близки мне, с кем я не испытываю необходимости что-то говорить. И не ощущаю страха перед молчанием. С Малле я чувствовал этот страх.

— Все-таки я старше, — сказала она тихо.

— Дура!

— И это верно, — сказала она.

— Что за чушь ты несешь? Прекрати, черт возьми!

— Ты, видимо, хочешь меня перевоспитать, комсомольское поручение?

Я стиснул зубы. Перевоспитать? Поручение? Я вдруг вспомнил, как Пихлак на одном собрании сказал, что комсомольская работа наряду с прочим дает возможность показать себя человеком. Наряду с прочим! Человеком! Ерунда. Я не верю в это. Хотя… нет, почему же? Но тогда любви там будет меньше всего. Одно только перевоспитание и никакой любви. В любви человек может расти, но не перевоспитываться.

Если смотреть со стороны, Малле как раз нуждалась в перевоспитании. Уже год она нигде не работала, считала себя старой и ни во что не верила. Иногда у меня мелькала мысль, что с этим уйдет и то наше последнее чувство, которое еще теплилось. Я утешал себя тем, что наша любовь так или иначе сойдет на нет и, когда совсем исчезнет, я начну перевоспитывать Малле. Ничего себе утешение! Не правда ли?

И тут же я спрашивал у себя: какое твое дело?