О воле в природе - [2]

. При этих обстоятельствах отрадно видеть, что философия не перестает вызывать интерес публики.

Тем не, менее я вынужден сообщить профессорам философии грустную весть. Их Каспар Гаузер (по Доргуту)⁰⁰⁶ , которого они почти в течение сорока лет так тщательно держали в заточении, лишая света и воздуха, и так прочно замуровали, что ни звука не доходило до мира о его существовании, — их Каспар Гаузер бежал! Бежал и гуляет по свету; некоторые даже считают его принцем. Или, говоря прозой: то, чего они более всего боялись, что им счастливо удавалось объединенными силами и редким упорством предотвращать на протяжении целого поколения с помощью такого глубокого молчания, такого полного игнорирования и засекречивания, которого еще никогда не было, — это несчастье все–таки произошло; меня начали читать — и теперь уже не перестанут. Legor et legar (Читают и будут [меня] читать (лат.).): именно так. В самом деле, как скверно и как некстати: подлинная фатальность, просто беда. И это награда за столь верное решительное молчание? За столь прочное неразлучное единство? Бедные надворные советники! А как же обещание Горация:

Est et fideli tuta silentio

Merces, —?⁰⁰⁷

В недостатке верного silentium их никак обвинить нельзя; напротив, в нем–то их сила; как только они где–либо заподозрят заслуги, они применяют это самое тонкое средство против них: ведь то, о чем никто не знает, как будто и не существует. Что же касается merces, останется ли она полностью tuta, то здесь теперь возникают сомнения; разве что толковать merces в дурном смысле [как кару], для чего также можно найти убедительные высказывания авторитетных классических авторов. Господа профессора совершенно правильно поняли, что единственное применимое против моих сочинений средство — это скрыть их от публики с помощью глубокого молчания под громкий шум при рождении каждого уродливого отпрыска профессорской философии, — как некогда корибанты громовым ревом и шумом заглушали голос новорожденного Зевса. Но это средство исчерпано: публика открыла меня. Гнев профессоров философии по этому поводу велик, но беспомощен: ибо после того как теперь это единственное действенное и столь долго успешно применявшееся средство исчерпано, никакая брань уже не может воспрепятствовать моему влиянию и тщетно некоторые из них занимают одну позицию, другие иную. Правда, они достигли того, что современное моей философии поколение сошло в могилу, не ознакомившись с ней. Но это было только острочкой: время, как всегда, сдержало слово.

Моя философия была столь ненавистна господам от «философского ремесла» (так они сами с невероятной наивностью называют свою деятельность) по двум причинам. Во–первых, тем, что моя философия портит вкус публики, вкус к пустым философским хитросплетениям, к высокопарным ничего не говорящим нагромождениям слов, к пустой, поверхностной и медленно изматывающей болтовне, к выступающей в облачении скучнейшей метафизики христианской догматике и к выступающему в виде этики систематизированному пошлейшему филистерству, даже с приложением руководства к карточной игре и танцам, короче говоря, вкус ко всему методу философии мундира, который уже многих навсегда отпугнул от всякой философии.

Вторая причина состоит в том, что господа от «философского ремесла» не могут допустить признания моей философии и потому не могут и использовать ее для пользы «ремесла», о чем они искренне сожалеют, так как мое богатство очень помогло бы им при их бедности. Однако она во веки веков не удостоится их милости, хотя бы в ней и содержались величайшие из когда–либо ведомых человеческой мудрости сокровищ. Дело в том, что в ней отсутствует всякая спекулятивная теология, а также рациональная психология, а это, именно это, является атмосферой господ философии, conditio sine qua non (необходимое условие (лат.).) их существования. Они стремятся прежде всего получить необходимые им должности, а для должностей требуются прежде всего спекулятивная теология и рациональная психология: extra haec non datur salus (Без этого благополучию не бывать (лат.).). Теология должна быть в наличии, откуда бы она ни появилась: Моисей и пророки должны оказаться правы — таково высшее положение философии, необходима так же, как полагается, и рациональная психология. Между тем этого нельзя найти ни у Канта, ни у меня. Ведь о его критику всякой спекулятивной теологии разбиваются, как известно, самые убедительные теологические доказательства, как о стену стекло, а от рациональной психологии в его руках не остается ни одного целого лоскута! А у меня, смелого продолжателя его философии, то и другое, что совершенно последовательно, вообще уже не встречается⁰⁰⁸ . Задача же философии, провозглашаемой с кафедры, состоит, по существу, в том, чтобы изложить под оболочкой очень абстрактных, запутанных и трудных, а поэтому мучительно скучных формул и фраз, основные истины катехизиса; эти истины в конце концов всегда оказываются существом дела, какими бы они ни казались на первый взгляд вычурными, необычными и странными. Такое начинание, быть может, и приносит пользу, но мне она неведома. Я знаю только, что в философии, т. е. в поисках истины, я имею в виду истину κατ»εξυχην (здесь: самую главную (др. — гр.).), под которой понимаются высшие, важнейшие, наиболее заветные для человеческого рода открытия, такого рода деятельность не позволит продвинуться ни на шаг; более того, она преграждает путь этому исследованию. Именно поэтому я уже давно вижу в университетской философии противника подлинной философии. И если при таком положении вещей вдруг появляется философия честная, серьезно преследующая истину, и только истину, — разве не должны тогда господа от «философского ремесла» почувствовать себя одетыми в картонную броню театральными рыцарями, пред которыми внезапно появился рыцарь в настоящих доспехах, под тяжелой поступью которого сотрясаются легкие подмостки сцены? Такая философия