О водоплавающих - [8]

– Это у меня есть, – ответил Бринсли.

– Конечно, есть, – сказал дядя. – Но чтобы быть врачом или учителем, требуется великое прилежание и любовь к Богу. Ибо что есть любовь к Богу, как не любовь к ближнему своему?

Он выждал, чтобы каждый из нас мог выразить свое согласие, обратив на Бринсли мгновенный вопрошающий взгляд своих окуляров.

– Это великая и благородная цель, – продолжал он, – наставлять молодых и врачевать недужных, возвращая им данное свыше здоровье. В этом – вера. Особый венец уготован тем, кто отдает себя подобной работе.

– Трудная цель, – сказал Бринсли.

– Трудная? – переспросил дядя. – Да, безусловно. Но скажите мне вот что: вы считаете себя достойным ее?

Бринсли кивнул.

– Достойным и по достоинству, – сказал дядя. – Особый венец не каждый день предлагают. Великая цель, великая жизнь. Врачи и учителя отмечены особой милостью и благодатью.

Какое-то время он сидел молча, задумчиво глядя на дым своей сигареты. Затем поднял голову и рассмеялся, хлопая ладонью по умывальнику.

– Но с постной физиономией далеко не уедешь, – сказал он. – Верно, мистер Бринсли? Я от души верю в улыбку и меткое словцо.

– Великолепное, наилучшее средство от всех наших недугов, – подхватил Бринсли.

– Великолепное средство от всех наших недугов, – откликнулся дядя. – Прекрасно сказано. Итак...

Он простер руку в прощальном жесте.

– Берегите себя, – сказал он. – Берегите и не ходите в пальто нараспашку. Смотрите не загриппуйте.

С нашей стороны прощание было столь же учтивым. Дядя вышел из комнаты с довольной улыбкой на лице, но не прошло и трех секунд, как он уже снова был тут как тут, насупленный и суровый, застигнув нас, едва мы собирались расслабленно перевести дух.

– Так вот насчет Братьев, – вполголоса обратился он к Бринсли, – позвольте мне сказать вам кое-что.

– Большое спасибо, – ответил Бринсли, – но...

– Не беспокойтесь, – сказал дядя. – Брат Хэнли, тот, что когда-то жил на Ричмонд-стрит, мой ближайший друг. Никакого нажима, вы меня понимаете. Просто шепну ему пару слов. Ближайший друг.

– Что ж, очень великодушно с вашей стороны, – сказал Бринсли.

– Ах, не преувеличивайте, – ответил дядя. – Просто такие уж у меня правила. Великая вещь – иметь друга в суде. А брат Хэнли, скажу вам по секрету, один из лучших... один из лучших в мире. Сплошное удовольствие работать с таким человеком, как брат Хэнли. Переговорю с ним завтра же.

– Только дело в том, – сказал Бринсли, – что я еще не получил степени и диплома.

– Пустяки, – сказал дядя. – Всегда лучше подготовиться заранее. Кто первый откликнулся, тот и призван.

Тут он скорчил такую мину, словно собирался сообщить нам нечто необычайно важное и тайное.

– Разумеется, Орден всегда приглядывается к юношам воспитанным и с характером. Скажите мне, мистер Бринсли, вы когда-нибудь...

– Никогда, – удивленно ответил Бринсли.

– Ощущаете ли вы в себе тягу к религиозной жизни?

– Боюсь, я никогда достаточно об этом не думал.

Бринсли выговаривал каждое слово с трудом, будто преодолевая груз каких-то эмоций.

– Это добрая, здоровая жизнь и особый венец, который ожидает в конце ее, – сказал дядя. – Каждому юноше следует чрезвычайно тщательно обдумать это, прежде чем он решит остаться в мире или уйти из него. Ему следует молить Бога о призвании.

– Но не все призваны, – осмелился вмешаться я.

– Не все призваны, истинно так, – согласился дядя. – Лишь горстка избранных.

Только тут поняв, что заявление исходит от меня, он бросил быстрый, пронзительный взгляд в мой угол, словно чтобы удостовериться в искренности выражения моего лица. Потом повернулся к Бринсли.

– Я хочу, чтобы вы дали мне обещание, мистер Бринсли, – сказал он. – Хочу, чтобы вы обещали мне подумать о том, о чем мы только что говорили.

– Непременно, – ответил Бринсли. Дядя расплылся в улыбке и протянул руку,

– Хорошо, – сказал он. – Да благословит вас Господь.

Описание моего дяди. Мозги крысиные, хитрый, озабоченный-тем-какое-произведет-впечатление. Амбиций до чертиков, враль, каких мало. Имеет диплом чиновника третьего класса.

Через мгновение он исчез, на сей раз безвозвратно. Бринсли – тень на фоне окна – разыграл маленькую пантомиму, включающую набожные восклицания.

Значение «пантомимы»: утирал пот со лба; восклицания: «Пресвятый Боже».

– Надеюсь, – сказал Бринсли, – Треллис не копия дяди.

Ничего не ответив, я протянул руку к каминной полке и взял с нее двадцать первый том «Обзора Искусств и Естественных Наук». Открыв его, я прочел отрывок, который впоследствии переделал в собственную рукопись, насколько это отвечало моим целям. На самом деле отрывок принадлежит перу некоего доктора Битти (ныне почивающего в бозе), однако я отважно выдал его за свой.

Извлечение из «Обзора Искусств и Естественных Наук», представляющее дальнейшее изображение личности Треллиса с упоминанием его недостатка. Это был человек среднего роста, широкий, почти квадратный, что, казалось бы, должно было свидетельствовать о более крепком телосложении, чем на самом деле. При ходьбе он несколько сутулился. За последние годы стал тучен и нелюдим. Черты лица – самые неприметные, лицо несколько вытянуто. У Треллиса были черные блестящие глаза с кроткой меланхолией во взгляде, который во время бесед с друзьями становился необычайно живым. Жаль, но самое время коснуться упоминавшегося недостатка столь великого человека. Точно установлено, что к концу жизни он предавался излишествам в винопитии. В письме к мистеру Арбейтноту он сообщает: «Учитывая тяжкий груз моих теперешних мыслей, я вряд ли мог бы уснуть, не используй я вина в качестве успокоительного; вино не столь вредно, как настой опия, но и не столь действенно». Конец отрывка из письма мистеру Арбейтноту. Вероятно, он слишком часто прибегал к столь приятному на вкус снадобью в надежде со временем развеять терзавшие его печальные воспоминания; и если при каких-либо обстоятельствах подобную вину легко считать простительной, ее тем более можно извинить в том, кто был не просто овдовевшим мужем и бездетным отцом. Через несколько лет после смерти сына он отдался меланхоличному, однако не лишенному приятности делу – изданию книги сочинений покойного. Из-за простительной пристрастности к писаниям возлюбленного чада, а также своих, не всегда безупречных, познаний в области классической учености он включил в собрание несколько английских и латинских отрывков, более чем посредственных. Часть экземпляров, отпечатанных частным образом, была подарена тем из друзей, с кем автора связывали особенно тесные узы. Конец извлечения.