О водоплавающих - [4]

– А что за польза быть человеком из клана Финна? – спросил Лаган Луанах О Луахар-Гехед.

– Кто сей? – молвил Финн.

– Это Лаган Луанах О Луахар-Гехед, – пояснил Конан, – третий из трех двоюродных братьев из Кнок-Снехта, Лаган Ламли О Лаутер-Дэй из Эльфин-Бега.

– Я поведаю только о трех вещах, – сказал Финн. – Сам я могу высосать мудрый совет из своего большого пальца, другой (хоть он этого и не ведает) может повергнуть врага, глядя на него сквозь пальцы, третий же может излечить больного воина по дыму над крышей дома, где тот лежит.

– Дивные и правдивые вещи слышим мы от тебя, – сказал Конан. – Поведай нам потом историю о празднестве у Брикриу.

– Не могу, – ответил Финн.

– Тогда историю о Быке из Кули.

– Это выше моих сил, – ответил Финн. – И не проси.

– Тогда историю о Голле Декаре и его старом верном коне, – сказал Герр Мак Инхерда.

– Кто сей? – спросил Финн.

– Кто же, как не Герр Мак Инхерда, – ответил Конан, – средний из трех братьев из Круах-Конита, Гар Мак Энкарти О’Хасси из Филлипстауна.

– Не могу, – молвил Финн.

– Расскажи тогда снова, – произнес Конан, – историю о Зачарованном Замке в Салли-Три или поведай, что слышно о Малой Битве при Аллене.

– Эти слухи и вести роятся вокруг меня и во мне, и я не могу рассказать о них, – молвил Финн.

– Тогда, – сказал Конан, – развесели нас историей о Мужлане в красно-коричневом плаще.

– Дурная история, – молвил Финн, – и веселого в ней мало, а потому не стану и рассказывать ее. Это путаная и позорная история о том, будто бы Финн обратился с медовыми и заискивающими речами к незнакомцу, который пришел требовать высшей власти и всех доходов этого королевства и угрожал скорым, скорбным и смертным жребием многим из нас, если в его требованиях будет отказано. Воистину никогда не доводилось мне ни слышать, ни видеть человека, который явился бы в Эрин с подобными речами и не встретил достойного отпора. Кто и когда слышал о том, чтобы Финн соловьем разливался бы перед незнакомцами, Финн, быстрый как ветер, Финн богоподобный? Кто видел подобного Финну или живому обличью его в мире, Финну, божественному в играх с мечом, в борьбе и выслеживании кабанов, в сладкоречивой беседе и дарах – жемчугах и золоте, – которыми он осыпал бардов, Финну, слушающему далекое пение арф в черной дыре вечера? Кто из живущих может превзойти Финна в приготовлении благородного сыра, в умении зарезать гуся, в волшебной мудрости его большого пальца, в стрижке щетины, в том, как в разгар охоты он спускает свору длиннотелых борзых с золотой цепи, нежноперстного желтокудрого Финна, который может пронести вооруженное войско из Алви в Слив-Луахра, засунув его за помочи и пояс своих штанов?

– Славно сказано, – молвил Конан.

– Кто сей? – спросил Финн.

– Это я, – отвечал Конан.

– Верю, верю, что это ты, – сказал Финн.

– Так продолжай свой рассказ.

И молвил Финн:

– Я из Ольстера, я из Коннахта, я грек.

Я Кухулин, и я Патрик.

Я Карбери-Кэтхед, Я Голл.

Я мой отец и мой сын.

Я любой герой, выходящий из бреши времен.

– Сладки твои речи, – сказал Конан.

– Диво ли, – отвечал Финн, – что Финн не в почете на просторах синей, как море, книги, Финн, которого мучают и терзают за то, что он помогает плести паутину повествования его автору? Кто, как не поэт-книжник, станет бесчестить большого, как Бог, Финна ради истории, состоящей из прорех слов? Кому еще могло прийти в голову, чтобы святого Келлаха, изможденного и слабого после Великого поста, четыре прислужника положили в утлую ладью и сокрыли на ночь в дупле дуба, а утром он был безжалостно зарезан, и его ссохшееся, морщинистое тело разодрали в клочья волки и лесная неясыть из Клуан-Эо? Кто еще мог додуматься до того, чтобы обратить детей короля в белых лебедей и заставить их, утратив человеческий облик, переплыть два моря Эрина под ледяным дождем и снегом, без бардов и шахмат, с устами, умолкшими для сладкозвучных ирландских песен, чтобы полные и белые девичьи бедра обросли перьями, а утроба ее была опозорена несением яиц? Кто еще мог наслать чудовищное безумие на голову Суини и всего-навсего из-за убийства одного-единственного заморенного постом священника заставить жить на вершинах деревьев, сидеть, как на шестке, на ветвях тиса, не имея даже рогожки, чтобы прикрыть свою безумную голову в зимнюю сырость и стужу, продрогнуть до мозга костей, не имея рядом даже женщины или арфы, струн которой он мог бы коснуться, не имея иного пропитания, кроме оленьего мха и зеленых стеблей? Кто, кроме сочинителя? Но и то сказать: не на пользу людям Эрина пошли книги сочинителей, поносящих Финна, ибо в книгах этих не было знания о близкой опале, о смертной тоске, о неведомом часе, когда выпадет человеку плыть как лебедю, трусить рысцой как пони, реветь как оленю, квакать как лягушке, или сочиться гноем, как тело раненого воина.

– Воистину так, – промолвил Конан.

Конец вышеизложенного.

Автобиографическое отступление. Часть первая. Всего за несколько месяцев до сочинения вышеизложенного я впервые испытал на себе отравляющее действие некоторых напитков и странные химические процессы, которые они вызывают в кишечнике. Стоял летний вечер, и я шел по Стивенс-Грин, ведя беседу с неким молодым человеком по имени Келли, в ту пору студентом, впоследствии фермером, а ныне рядовым вооруженных сил Его Величества. В разговоре он питал пристрастие к разного рода непристойностям и постоянно сплевывал направо и налево, пятная цветочные клумбы по всей улице слизью, которую с низким хрипящим звуком скапливал во рту. Не стану отрицать, человек он был грубоватый, но зато в характере его начисто отсутствовали злорадство и злонамеренность. Он хотел поступать в медицинский, но уже не раз успел провалиться, чем-то не угодив экзаменационной комиссии, на которую была возложена обязанность регулировать приток поступающих. Келли предложил пропустить по паре кружечек, или пинт, портера в пабе у Трогана. Я испытал немалое удовольствие от простодушной манеры, в какой было сделано это предложение, и счел нужным заметить, что, пожалуй, вреда от этого не будет, тем самым чистосердечно присоединившись к избранной моим приятелем фигуре речи.