О вечном - [30]

Благоволил к тебе, а в наш надменный век

Большая честь, когда подобный человек,

Провидящий добро и зло в любом обличье,

К нам милосерд в своем монаршеском величье.

И Генрих царственный, что вслед за ним владел

Французским скипетром, немало важных дел

Успешно разрешил по твоему совету:

Беседы мудрые предпочитая свету,

Он не скрывал к тебе любви и доброты,

И в благодарность Лувр ему отстроил ты,

«Дворец, — ты говорил, — потомкам мы подарим

Во славу наших встреч с блестящим государем».

Я помню, как монарх однажды за столом

Поведал нам, что столь достойным ремеслом

«Наш друг (так он сказал), художник, скульптор, зодчий,

Не в школе овладел и не по воле отчей

И в этом близок он Ронсару моему,

Что стихотворцем стал наперекор всему».

И потому велел ты высечь на фронтоне

Богиню юную в пурпуровом хитоне,

Золотокрылую, с победною трубой,

И молвил королю: «Смотри, перед тобой

Поэзия сама — Ронсара стих нетленный

Так славу Франции разносит по вселенной!»

Нет больше Генриха, и времена не те,

Но в память о его державной доброте

Прими послание мое — оно свидетель,

Что нас высокая роднила Добродетель.

ПОСЛАНИЕ К ОДЭ ДЕ КОЛИНЬИ, КАРДИНАЛУ ШАТИЛЬОНСКОМУ

Господний мир — театр. В него бесплатный вход,

И куполом навис вверху небесный свод.

На сцене, как всегда, теснятся персонажи.

Иной переодет, иной — без маски даже!

Костюмы госпожа Фортуна им раздать

Заранее спешит — кому какой под стать,

И Добродетели, чтоб не остаться втуне,

Пытаются помочь навязчивой Фортуне.

Из кожи лезет всяк, свою играя роль.

Судьбу смешит, как фарс, печальная юдоль.

Ты зришь монарха блеск, его великолепье,

Но крючник рядом с ним является в отрепье.

А кто — Эдип, Креонт иль Агамемнон днесь,

Телеф или Аякс — тот завтра станет здесь

Разбойником в лесу прибрежном иль корсаром,

Ограбившим купца заморского с товаром?

Поставил паруса отважный мореход,

Но стряпчим быть ему на суше через год.

В роскошных париках играют лицедеи

Господ, а между тем их не берут в лакеи.

Вступает человек с природой часто в спор,

И может изменить Фортуна приговор.

Пажом во цвете лет, исполненным отвагой,

В Шотландии владеть я научился шпагой,

Не зная, что судьба, мою умерив прыть,

Прикажет мне домой с попутным ветром плыть

И, шпагу заменив оружием бескровным,

Не меченосцем стать, но пастырем духовным.

Все это говорил мне Феб, но, — дерзкий паж, —

Я отвечал:

— И ты, и твой треножник — блажь!

Я грезил битвами, и Марсу, а не Фебу,

Хотелось мне служить воинственную требу.

Я ввязывался в спор и попадал впросак,

Не склонен к мировой, зато охоч до драк.

Но озорство пришлось не по нутру Фортуне.

Как только я приплыл во Францию на шхуне,

Судьба веселый мой и простодушный нрав

Перекроила вмиг, меня к рукам прибрав.

Я помыслы свои отверг и, твердой воле

Фортуны покорясь, явился в новой роли.

Шальному ремеслу поэзии мой дар

Меня обрек, и я прилежный стал школяр.

Трудиться был готов я и во сне, и въяве,

Дабы мои стихи служили Вашей славе.

Я мыслил, что перо мое не только честь,

Но разом с ней добро сулит Вам приобресть.

Ты без богатства век протопчешься на месте,

Но хуже, если есть оно — и нету чести!

Как всякий пастырь душ, теперь надев скуфью,

С покрытой головой закончу речь свою.

Я Вас прошу явить Ронсару снисхожденье,

Когда услышите завистника сужденье,

Что, дескать, видел он Ронсарову игру.

Тот на подмостках был совсем не ко двору:

Без денег, без еды, отягощен долгами

И нездоров, едва перебирал ногами.

Притом ценитель мой добавит — вот в чем соль!

Что, Вам служа, Ронсар играл прескверно роль.

НА ОКОНЧАНИЕ КОМЕДИИ

Вот вам комедия — образчик преотличный

Земного бытия. На наш уклад привычный

С вниманьем пристальным как поглядишь порой:

Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле,

Всесильная Судьба распределяет роли,

И небеса следят за нашею игрой.

На разных языках, в шелках или в обносках,

Выходят представлять на мировых подмостках

Вельможа и пастух, разбойник и король;

Но ни один из всех, какого б ни был роду,

Не властен сам свою переменить природу,

Прожить чужую жизнь, сыграть чужую роль.

Один пасет овец, другой народом правит,

Тот ищет почестей открыто, тот лукавит,

Тот занимается торговлей, тот — войной;

Но вечно точит всех тупой напильник страха,

И дерзких замыслов не уберечь от краха,

И призрачен, как сон, недолгий путь земной.

Дух человеческий не ведает покоя:

То радостью влеком, то одержим тоскою,

Досадой уязвлен, тщеславьем подогрет,

Он понукает жизнь, как пожилую клячу,

А коли молод он, да влюбится в придачу —

Так прочь и здравый смысл, и дружеский совет!

Честь, кротость и добро — увы, где ваше царство?

На небесах! А здесь всё — злоба, всё — коварство,

Как на большом торгу: скупают, продают,

Меняют и крадут, хулят и хвалят разом

Одну и ту же вещь и, не моргнувши глазом,

За добродетели пороки выдают.

Напрасно наш Творец привил к рассудку завязь

Воображения: так появилась зависть,

И ревность, и любовь, что разума сильней;

Как плотью, жилами, и кровью, и костями,

Так от рожденья мы наделены страстями,

И то же будет впредь — и до скончанья дней.

Так стоит ли мечтать о жизни беспорочной

На свете, где, как дым, все зыбко и непрочно,

Все переменчиво, как ветер и волна!

Блажен, стократ блажен, кто соблюдает меру,

Кто мудро следует лишь доброму примеру